Оскар Уайльд День рождения инфанты (принцессы) (читать онлайн)

The Birthday of the Infanta - День рождения инфанты (принцессы)

Наступил день рождения Принцессы. - Дочери нашего Короля сегодня исполнилось ровно двенадцать лет,- говорили испанцы.

Принимая поздравления, Принцесса заметила, что теперь все относятся к ней как к взрослой. И она с детской важностью направилась в сад, где ее поджидали сверстницы и сверстники.

День был прекрасный. Яркие лучи солнца обливали землю своей живительной теплотой. И природа ликовала. Красивые бабочки, с золотистой пылью на крылышках, перепархивали с цветка на цветок. Даже зеленые ящерицы выползли из трещин погреться и понежиться под лучами солнца. Но больше всех радовались солнцу растения. Стройные тюльпаны весело посматривали на пунцовые розы и как бы говорили: „Перестанете гордиться: мы так же прекрасны, как и вы". Волшебный блеск солнца заставлял бледно-желтые лимоны еще ярче загораться.

В королевском саду было весело и хорошо. Принцесса с удовольствием заметила, что все дети хуже ее наряжены. Погуляв немного, Принцесса отдала приказание играть в прятки. Эта игра продолжалось около часу. Но вот раздался звук трубы. Это был призыв в детский театр на примерный бой быков. Дети перестали играть и, сопровождаемые придворными, направились в самый конец сада, где был театр.

Театр был просторный и большой. Перед громадной ареной было возвышение. Сюда-то и привели Принцессу с детьми. Она уселась на золоченый стул, а дети расположились, вокруг, помахивая своими роскошными веерами и тихо разговаривая друг с другом. На арене начался игрушечный бой быков. Некоторые из мальчиков гарцевали на игрушечных лошадках и потрясали длинными пиками, разукрашенными яркими лентами. Другие мальчики ходили пешими, размахивая перед быком красными плащами . Игрушечный большой бык, как бы рассерженный этим, устремлялся на мальчиков, но они ловко перепрыгивали через барьер (загородку) и этим спасались от быка. Бык бегал по арене как живой, и дети в восторге вскакивали на скамьи, махали платками и кричали как взрослые: „Браво!.." Бой быков был продолжительный. Многие из лошадок были прободаны рогами быка насквозь, а наездники выбиты из седла. Наконец молодой граф Тьера изловчился и поставил быка на колени. С разрешения Принцессы он вонзил свою деревянную шпагу в шею животного. Голова быка отлетела, а на ее месте показалось смеющееся лицо мальчика. Принцесса и дети зарукоплескали. Под гром их рукоплесканий арена была очищена, а мертвые игрушечные лошадки вынесены вон. Во время небольшого перерыва на арене появился француз-акробат. Он поднялся на протянутый канат и несколько раз прошелся по нему. Многие из детей затаили дыхание: они боялись, как бы акробат не сорвался и не ринулся вниз головой. Но все обошлось благополучно.

Акробата сменили говорящие и поющие марионетки (т.е. живые куклы). Управляемые проволоками, эти куклы ходили по арене и рассказывали про свою несчастную жизнь. Они так хорошо играли, что на глазах Принцессы и некоторых детей появились слезы. После марионеток появился африканский фокусник. Он принес большую, низкую корзину, покрытую красной матерей, и поставил ее посредине арены. Вынув забавную тростниковую дудочку, фокусник стал в нее дуть. Спустя минуту покрывало корзины заколебалось, и из-под него показались две золотисто-зеленые змейки. Подняв высоко головки, они в такт музыки стали колебаться. Но высунутое жало змей не радовало детей. Дети были очень, довольны, когда фокусник заставил вырасти из песка небольшое апельсинное дерево. На глазах детей деревцо расцвело, и на нем появились красивые белые цветы, которые тотчас же превратились в настоящие плоды. В заключение фокусник попросил у одной маленькой маркизы голубой веер и сейчас же превратил его в голубую птицу. Когда же эта птица с пением полетела по театру, восторгу детей не было конца.

После фокусника на арене появились мальчики, одетые в придворные костюмы из белого бархата; на них были треугольные шляпы, отделанные серебром, с громадными страусовыми перьями. Мальчики выстроились в ряд и начали исполнять танец "менуэт". Этот танец представлял красивое зрелище, в особенности, когда мальчики все в раз, как бы по мановению, простирали руки вперед и грациозно кланялись.

Когда мальчики кончили танцевать, на арену вышли красивые цыгане. Усевшись со скрещенными ногами в кружок, они стали мягко наигрывать на своих цитрах тихую, мечтательную песню. Прошло несколько минут. Цыгане так тихо наигрывали, что пальцы их едва касались струн, головы же их склонялись все ниже и ниже, как будто цыгане засыпали. Вдруг с пронзительным криком они вскочили на ноги и лихо закружились по арене, ударяя в бубны и напевая какую-то дикую восторженную песню. Затем они бросились все сразу на землю и замерли почти без движения. Только тихая игра их струн нарушала тишину. Так цыгане проделывали несколько раз. Потом они удалились, но через несколько секунд снова вернулись, ведя на цепи косматого медведя и держа на плечах несколько маленьких обезьянок. Медведь стал на задние лапы, сделал поклон, затем опустился на передние лапы и важно стал на голову. Между тем обезьянки проделывали разные забавные штуки: размахивали саблями, стреляли из ружей и маршировали как солдаты. Все это очень понравилось детям, и они восторженно рукоплескали. Но ничто так не забавляло детей и Принцессу, как танцы маленького Карлика. Он вышел на арену, переваливаясь на своих кривых ножках и потряхивая своей громадной уродливой головой. Дети и Принцесса разразились дружным смехом. Правда, раньше им приходилось видеть маленьких уродов, но такого чудовища, как этот Карлик, никто еще не видал. Во дворец он попал случайно. Отец же его, угольщик, был очень рад отделаться от такого уродливого и бесполезного ребенка. Карлик не знал о своем уродстве и был очень счастлив и весел. Если дети смеялись, то и Карлик смеялся так же беспечно и радостно, как и они.

Он не думал, что детей веселит его уродство, и после каждого танца отвешивал им поклоны. Больше всего он кланялся в сторону Принцессы, которая очень понравилась ему. Казалось, что он и танцевал лишь для нее одной. По окончании представления Принцесса вынула из своих волос прекрасную белую розу и ради шутки бросила ее с улыбкой Карлику на арену. Карлик прижал цветок к своим губам и с улыбкой от уха до уха приложил руку к сердцу и опустился перед Принцессой на одно колено. В это время он был так безобразен и смешон, что Принцесса безудержно расхохоталась. Она выразила желание, чтобы Карлик после поздравительного обеда еще раз станцевал. Карлик, услыхав, что ему придется еще раз танцевать перед Принцессой, так обрадовался, что выбежал в сад и в восторге стал целовать белую розу.

Бегая по саду, он только и думал об одной Принцессе. Ему опять захотелось увидеть ее. Ах, как бы приятно было ему снова находиться с нею. Он никогда бы не расставался с ней. Он стал бы ее другом и товарищем в играх и выучил бы ее разным причудливым фокусам. Ведь он умел делать клетки для стрекочущих кузнечиков и вырезывать дудочки. Ему знаком был крик каждой птицы. Он узнавал по следу каждое животное. Он знал, где гнездятся дикие голуби, где шныряют кролики и колючие ежи. Он мог указать, где обитают неповоротливые черепахи. Словом, он знал в лесу каждый кустик, каждый цветок, каждую букашку. И Карлик не сомневался, что все это для Принцессы будет очень интересно. В лесу было так хорошо! А если бы Принцесса задумала отдохнуть, Карлик отыскал бы ей скамью, покрытую мягким мхом, и понес бы Принцессу на своих сильных руках. На эту скамью он усадил бы ее, а сам стал бы делать ей ожерелье из красных ягод; потом принес бы ей чашечки дубовых желудей и насажал бы туда светящихся червячков. Мечтая так, Карлик подошел к дворцу. Ах, как бы увидать Принцессу! Карлик задумал проникнуть во дворец и стал искать входа туда. Наконец он заметил маленькую открытую дверь, быстро проскользнул в нее и очутился в роскошной золоченой зале. „Здесь лучше, чем в лесу", подумал Карлик и стал искать Принцессу. Но ее тут не было. В конце залы висела черная бархатная занавесь. Карлик отдернул ее и вошел в другую комнату, еще более прекрасную, чем зала.

Принцессы не было и здесь. Карлик на секунду остановился, затем прошел в следующую комнату. По убранству и по отделке эта комната была самая красивая. Стены ее были обиты розовым шелком с вышитыми птицами и нужными цветами, а пол был из зеленого мрамора. Карлик стал оглядываться. Взглянув на другой конец комнаты, Карлик заметил маленькую фигурку, смотревшую на него. Сердце его забилось. Он с радостью подумал, что это Принцесса, и направился к ней. Фигура шла ему навстречу. Наконец он ясно увидел ее...

Увидел и отшатнулся... Да это не Принцесса, а какое-то уродливое чудовище, никогда им не виданное!.. Чудовище по сложению было не похоже на обыкновенных людей. Оно имело большой горб, кривые ноги и громадную, с широким ртом, неправильную голову, покрытую гривой черных волос.

Карлик нахмурился, чудовище тоже. Карлик засмеялся, чудовище также засмеялось. Карлик насмешливо поклонился, чудовище ответило тем же. Карлик пошел навстречу, и чудовище приближалось, делая все то, что и он делал. Карлик вскрикнул, побежал вперед и протянул руку. Холодная ледяная рука чудовища дотронулась до его руки. Карлик с испугу отдернул руку, и чудовище сделало то же. Он двинулся вперед, но гладкий и твердый предмет остановил его. Теперь лицо чудовища было совсем близко к его лицу. В нем отражался ужас.

Карлик ударил чудовище, оно отразило его удар. Он отскочил назад, и чудовище тоже.

Карлик остановился и стал думать, что же это такое?..

Он посмотрел на предметы комнаты. Они повторялись в этой прозрачной стене. Все повторялось: статуи, картины, диваны и многое другое. Карлик вздрогнул. Он стал догадываться, что это отражение действительных предметов, подобное тени от деревьев, домов и от прочих предметов. Он взял свою белую розу, немного повернулся и сталь ее целовать. У чудовища появилась точь в точь такая же роза, и оно также осыпало ее поцелуями.

Карлик дико вскрикнул и с рыданиями упал на пол. Так вот оно что!.. Этот урод и ужасный горбун - он сам! Это он - такое безобразное чудовище...

Вот почему над ним и хохотали Принцесса и дети. Их забавляло его безобразие, они тешились его кривыми ногами. А он, несчастный, верил в дружбу и любовь Принцессы. О, зачем не оставили его в лесу; там не было зеркала, чтобы открыть ему его безобразие! Лучше бы ему не родиться! Лучше бы отец убил его! Зачем он отдал его на позор?

Горячие горькие слезы градом лились по щекам Карлика. Он схватил белую розу и разорвал ее в клочки. Взглянув мельком в зеркало, он заметил, что и чудовище сделало то же самое. Карлик с ужасом отполз в сторону и закрыл руками глаза.

Он вздрагивал и коробился...

В эту минуту в комнату вошли Принцесса и дети. Увидав Карлика, лежащего в судорогах на полу, они разразились веселым смехом. Все они окружили его и стали наблюдать за ним. Принцесса стояла над Карликом и помахивала своим веером. Между тем рыдания Карлика стихали. Вдруг он испустил странный вздох и схватился за бок. Затем вытянулся и уж больше не двигался.

Ах, как забавны его танцы, - сказала Принцесса, - а в игре он, право, не уступает марионеткам. Ну же, Карлик, вставай, ты должен сейчас танцевать для меня! - проговорила Принцесса.

Да, да, - закричали все дети, - ты должен встать и танцевать, ведь ты такой же забавный, как и те обезьянки!

Но Карлик молчал и не шевелился. Тогда Принцесса топнула ножкой и позвала своего дядю, гулявшего с Советником по террасе.

Милый дядя! мой смешной Карлик капризничает и не хочет танцевать передо мною. Заставьте его!..

Дядя Принцессы и Советник медленно подошли к детям. Дядя нагнулся и слегка ударил перчаткой

Карлика по щеке.

Нужно танцевать, маленькое чудовище... Принцесса Испании желает, чтобы ее забавляли, - сказал он.

Но маленький Карлик не двигался.

Придется позвать человека, который бы наказал его - недовольно произнес дядя.

Советник нагнулся и приложил свою руку к сердцу Карлика. Но через минуту он выпрямился, пожал плечами и, поклонившись Принцессе, сказал:

Светлейшая Принцесса, ваш смешной Карлик не может больше танцевать и он уже никогда не встанет. Я очень об этом сожалею, потому что его уродство могло бы вызвать улыбку даже и у самого короля.

Нет, он должен танцевать, - капризно проговорила Принцесса.

Принцесса! Карлик не может танцевать, так как сердце его разорвалось, - ответить Советник.

Принцесса нахмурилась, ее нежные розовые губки сложились в недовольную гримасу.

Так пусть же впредь все приходящие ко мне играть совсем не будут иметь сердца, тогда у них не будут разрываться сердца...

Проговорив это, Принцесса побежала в сад.

Оскар Уайльд. День рождения инфанты. 1891 г. Перевод: И.П. Сахарова в изложении для детей. Иллюстрации: Ф. Милославина

Примечания к "Дню рождения инфанты" Оскара Уайльда

Красиво ехали верхом, как бы танцуя.

Плащ - верхняя одежда, похожая на накидку или на шаль.

ЛЮБОВЬ РОМАНЧУК

"Конфликт в сказке Оскара Уайльда "День рождения Инфанты""

Http://www.roman-chuk.narod.ru/1/Wilde.htm

Вступление

Мало кто в разное время не испытывал на себе обаяние этого блестящего эстета. Одним Оскар Уайльд запомнился как автор бесчисленных афоризмов на все случаи жизни - от полемических диспутов до любовного объяснения, другим - как сочинитель изысканных сказок и притч, третьим - как создатель “легкомысленных светских комедий с далеко не легкомысленной моралью”.

“Настоящий художник” (Брюсов), “прирожденный писатель” (Олдингтон) - так отзывались об Оскаре Уайльде литераторы разных стран и разных поколений, русский и англичанин, оба наделенные обостренным эстетическим чувством. Они не ошиблись в своем мнении: творчество Уайльда навеки вошло в историю литературы и театра.

Уайльду и его произведениям было посвящено множество статей, монографий и книг. В то же время творчество Уайльда подвергалось жестокой критике в самой своей эстетической основе. Уайльда обвиняли в декадентстве, моральном разложении, проповеди жестокости, цинизма и аморализма, вследствие чего так трагически рано оборвалось его творчество, а потом и жизнь. Мнения об Уайльде были самые разные. Так, журналист Фрэнк Харрис, современник Уайльда, описывал, как испытывал к нему непобедимое отвращение при виде его холеных щек и манерных поз и подпадал под неотразимое обаяние при звуках его голоса .

Французский писатель Жан Жозеф Рено (Renaud) писал о встрече с ним так: “Он опьянил нас высоким лиризмом… Этот англичанин, сперва показавшийся нам таким манерным позером, теперь создавал перед нами - и притом так задушевно и просто - одну из самых восхитительных од человечеству”.

“В истории всего человечества, - свидетельствовал его друг Роберт Шерард, - не было такого собеседника. Он говорил, и все, кто внимали ему, изумлялись, почему весь мир не внимает ему!” .

О таланте Оскара Уайльда как собеседника в хвалебных тонах писали многие: Х. Пирсон, биограф Уайльда ; известный поэт Уилфрид Скоэн Блант в своем дневнике и др. Большинству же современным критикам Уайльда казалось, что Уайльд - лишь эпигон и имитатор, подражающий иным авторам и стилям, который займет самое скромное место в будущих анналах литература.

В книге Жака де Ланглада приведены многочисленные примеры различного рода оскорбительных выпадов против Уайльда и прямой клеветы на него, которую пытались закамуфлировать сомнительным остроумием . Откровенное недоброжелательство к Уайльду чувствуется даже у Альбера Камю, который в эссе, посвященном английскому писателю, в прокурорском стиле написал, что “ничто не извиняет мимолетно прославившегося фланера, модника и себялюбца, который наивно верил, будто, дразня мещан подчеркнутой странностью своего поведения, можно всерьез поколебать пошлые понятия и окаменевшие устои” .

Но история распорядилась иначе.

Когда под воздействием новых веяний и особенно потрясений первой мировой войны косный дух викторианства постепенно отошел в прошлое, имя Уайльда оказалось вычеркнутым из проскрипционных списков британского общественного мнения. В Англии его творчество узнали и оценили гораздо позже, чем в других странах. Популярность Уайльда, пожалуй, даже увеличилась с годами, но и поныне признанными фаворитами критики и читателей остаются его комедии.

Тем не менее ХХ век принес не меньший разброс мнений в оценке творчества английского неоромантика. Большинство критиков приняло переоценку его творчества, и, как пишет К. Чуковский, “тот, в чьих произведениях современники видели всего лишь эхо чужих вдохновений и стилей, был вскоре после своей смерти воспринят всемирным читателем как один из самых оригинальных умов, пришедший в литературу со своим собственным словом, сохранивший под всеми личинами, под шелухой легковесных софизмов свою резко выраженную, неповторимую личность. Личины давно уже спали с него, и оказалось, что под ними скрывался не только мастер острого и хлесткого слова, не только человек разнообразных талантов, но и создатель больших поэтических ценностей, остающийся вполне самобытным даже в самых явных своих подражаниях, накладывающий даже на них печать своей выразительной личности” . Однако остались и противники.

В России Уайльд и его художественная система сразу привлекли внимание литераторов. Критик декадентского направления Ю. Айхенвальд, создатель теории “интуитивной критики”, в своей трактовке категорий эстетического опирался на эстетику О. Уайльда. В 1910 г. он издал книгу “Этюды о западных писателях”, в которой посвятил Уайльду главу . Об Уайльде пишут монографии А. Волынский (1895) , Г. Лангаард (1908) , З. А. Венгерова (1913) , Л. И. Аксельрод (1923) , ряд писем посвящает анализу его эстетических позиций М. Горький. Затем на долгое время наступает молчание, объясняемое идеологическими причинами. Исследование его творчества возобновляется лишь с конца 50-х годов, с выходом ряда его произведений на русском языке. Статьи об Уайльде в книгах, учебниках и энциклопедиях в то и более позднее время пишут А. А. Аникст (1956, 1960, 1972), И. Г. Неупокоева (1958), З. Т. Гражданская (1979, 1989), Г. В. Аникин, Н. П. Михальская (1985). Интересную главу Уайльду посвящает К. Чуковский в книге “Люди и книги” (1960).

В то же время собственно научных исследований его творчества немного. Непосредственно сказкам Уайльда посвящены: статья О. Поддубного и Б. Колесникова в книге Уайльда (1990), серьезная монография М. Г. Соколянского, посвященная всему творчеству Оскара Уайльда (1990). Небезынтересны сопоставления и анализ, проведенный в обзорных статьях А. М. Горбунова (1978), С. И. Бэлза (1987), А. Зверева (1986).

Гораздо большая литературоведческая литература об Уайльде существует за рубежом, особенно в английском литературоведении второй половины ХХ века. В начале века свои работы посвятили ему биографы-современники Уайльда Л. Инглэби, 1907 и Ф. Харрис, 1918 .

После второй мировой войны, поменявшей систему ценностей, вновь становится модным учение об эстетике, категориях красоты, и Уайльд со своим методом прочно входит в современную литературу. Об Уайльде выходит ряд монографий таких известных литературоведов, как Ст. Эрвин (1951), Р. Шерард (1951), Е. Сан Джуан (1967), А. Скотт (1967), С. Масон (1967), С. Насаар (1974), Р. Шеван (1977), А. Бёрд (1977), Р. Элман (1988), Дж. Каддон (1977), Д. Эрикзен (1977), Р. Гагниер (1986) и др. Высокую оценку творческому методу Уайльда дают практически все английские исследователи. Перу Жака де Ланглада принадлежит солидная биографическая книга об Уайльде (1980).

В то же время мнения по поводу интерпретаций введенных Уайльдом понятий и художественных средств весьма расходятся.

Эта дискуссионность оценок и недостаточность исследований делает анализ сказок Уайльда по-новому актуальным. Актуальность этого исследования обусловлена не только необходимостью верной оценки конфликтов, заложенных в его сказках, в частности, в сказке “День рождения Инфанты”, но также и целесообразностью изучения того нового, что практически внес Уайльд в теорию красоты и ее отображения в искусстве.

Глава 1. Оcновная часть

1. 2. Сказки Оскара Уайльда

Оскар Уайльд выпустил два сборника сказок: "Счастливый принц" в 1888 году и три года спустя - "Гранатовый домик", в которых своеобразно воплотил сложные философские мысли. Сам писатель называл свои сказки этюдами в прозе и адресовал их всем читателям.

К сказкам, объединенным в сборник “Счастливый принц и другие сказки” (1888 год) относятся такие сказки, как: “Счастливый принц”, “Соловей и роза”, “Эгоистичный великан”, “Преданный друг” и “Замечательная ракета”. Сказки “Юный король” , “День рождения инфанты”, “Рыбак и его душа” и “Мальчик-звезда” объединены под общим названием “ Гранатовый домик “ (1891).

Сказки Уайльда - не наивные россказни, а серьезные, местами недетские произведения. Оскар Уайльд обличает алчность и корыстность буржуазных нравов, противопоставляя им искренние чувства и привязанности простых людей, не загрязненные холодным расчетом и составляющие подлинную красоту человеческих отношений. В своих сказках он говорит о несправедливом устройстве общества, в котором те, кто трудятся, терпят лишения и нужду, в то время как другие живут припеваючи за счет их труда; показывает, как эгоизм и алчность этого мира убивают вокруг себя все живое; блестяще высмеивает пустоту и чванливость кичащейся своей родовитостью знати, но в сказке “День рождения инфанты” - та же тема приобретает уже трагическое звучание.

Сказки предназначались не детям, а скорее взрослым, "которые не утратили дара радоваться и изумляться". Критика отозвалась об этих книжках прохладно, но теперь они стали бесспорной классикой. Мало кому дано было с такой убедительностью "описать то, чего никогда не было", - так сформулировал свою задачу сам Уайльд. И решал ее очень последовательно, вступая в спор с тогдашней прозой, которая добивалась прямо противоположного эффекта.

Это была принципиальная полемика. Уайльду говорили, что он пишет о пустяках, вместо того чтобы озаботиться серьезными социальными проблемами, что превращает литературу в беспечную забаву. Он возражал: насупленная серьезность - вовсе не ручательство, что писатель создал что-то настоящее. Нужно вернуть ощущение творчества как магии и волшебства. Нужно, чтобы проза стала не просто хроникой или проповедью, а искусством, в котором так много значит выдумка, красочность, гротеск, условность, игра.

Правота в конечном счете была на его стороне. Это подтверждено его реальными свершениями. Сказки Уайльда распахнули перед читателями двери в захватывающий, необычный мир, где красные ибисы подстерегают на отмелях золотых рыбок, а свадебные пиры увенчивает Танец розы. Где чудесные превращения естественны настолько, что их просто не замечают. Где помыслы персонажей всегда несвоекорыстны и у них в помине нет разлада между чувством и поступком.

Хотя бы на мгновенье читатель этих сказок забывал о том, как тягостно, как бесцветно существованье, подчиненное требованиям житейской выгоды, и переносился в совсем другой мир. Здесь истиной признавалось только исключение, а не правило, только искусство, а не реальность, только фантазия, а не факт.

Творческое, артистическое начало провозглашалось высшей ценностью, и самым главным было его высвободить из-под власти косных представлений, из-под гнета внешне разумных, а по существу нелепых общественных порядков.

Вот чему хотел Уайльд посвятить свою жизнь.

С ним и еще несколькими писателями того времени в литературу стала возвращаться романтика. Заговорили даже о целом художественном направлении, которое было названо неоромантизмом. Подошли к концу времена, когда превыше всего ставили способность писателя изображать события и людей так, чтобы получалось "как в жизни". Приблизилось время дерзких экспериментов, и в цене было умение не подражать жизни, а изобретать что-то диковинное, невозможное, но дающее почувствовать тайные связи и соприкосновения вещей как будто совершенно разнородных, хотя художник открывает, что они родственны друг другу.

Уайльд был одним из первых, кто пошел в литературу по этому пути. Было бы натяжкой утверждать, что он создал нечто новое и небывалое, - это не так. Скорее он возвращал, или по-своему переосмыслял, полузабытые художественные ходы, которые были отлично известны еще на заре девятнадцатого столетия, когда романтизм переживал свои звездные часы. Но его усилия приобретали особый смысл, если вспомнить, какие художественные приоритеты признавала эпоха. Она дорожила фактологией, объективностью, правдоподобием. Уайльд возвеличил воображение, интуицию, грезу. И свое творчество определил как "опыт изображения нынешней жизни в формах, далеких от реального".

Обращение Уайльда к “искусству лжи” исследователи его творчества поясняют тем, что оно было следствием "активного неприятия натурализма и не означало безразличия, а тем более отвращения, к реальной жизни. Его сказки имеют глубокое нравственное содержание. Следуя романтическим традициям первой трети 19 в., поэт в иносказательной форме изображает столкновение героев, носителей высоких гуманистических идеалов, таких как дружба, любовь, верность, самоотверженность с миром корысти, сословных и имущественных предрассудков" .

Сказочная форма позволяет Уайльду особо подчеркнуто, гротексно изобразить сложные философские вопросы, жесткие конфликты, царящие в обществе, которые перестали замечаться в обыденной жизни; обнажить саму суть нравственных понятий и их столкновений. Взгляд слегка наивного сказочника дает тот самый эффект остранения, который позволяет непредвзято, по-новому взглянуть на старые проблемы и привычные штампы.

Главное же, что придает сказкам Уайльда их неповторимое “уайльдовское” своеобразие, это роль, которую играет в них парадоксальная форма выражения мысли, являющаяся отличительной особенностью стиля писателя. Сказки Уайльда (как и вся его проза) насыщены и перенасыщены парадоксами. В критической литературе прочно установилась традиция считать его парадоксы простой игрой словами. Тем не менее, по мнению автора, в основе многих из них лежит скептическое отношение писателя к целому ряду общепринятых этических и эстетических норм буржуазного общества. Задача парадоксов Уайльда, направленных против ханжеской лицемерной морали, состояла в том, чтобы, называя вещи своими именами, тем самым обнаружить это лицемерие.

Ярким тому примером может послужить сказка “Замечательная ракета”. И безграничное высокомерие, и надменность и презрение к окружающим “замечательной ракеты”, и ее самовлюбленность живо контрастируют с тем полнейшим отсутствием в ней какой-либо действительной ценности, которое Уайльд постоянно подчеркивает в своих описаниях аристократии. Настоящий комизм этой сказки возникает как раз из этого несоответствия между сущностью и видимостью явления, достигающего своего апогея в заключительном эпизоде (мечтавшая произвести “огромную сенсацию”, ракета “прошипела и потухла”).

Также в своеобразном стиле сказок Уайльда занимает важное место прием контрастного противопоставления. Иногда этот прием преследует чисто живописную задачу (описание внешности инфанты и карлика), но в большинстве случаев Уайльд пользуется им для выявления основного сюжетного замысла сказки (чередование картин роскоши и нищеты в сказке “Юный король”, в чередовании рассказов ласточки о заморских чудесах с рассказами счастливого принца о жизни бедняков большого города).

Своеобразие стилистики сказок Уайльда проявляется в их лексике и стилистике. Великолепный знаток языка (как и подобало приличному эстету), он был точен не только в выборе нужного ему слова, но и в интонационном построении фразы. Конструкция фразы предельно проста и является одним из классических образцов английской прозы. В то же время влияние декадентской манерности заставляет писателя то и дело уклоняться от лаконичности повествования и насыщать свой рассказ всевозможной экзотикой типа “розовых ибисов, длинной фалангой стоящих вдоль Нильского берега” или “черного, как черное дерево, царя лунных гор, поклоняющегося большому куску хрусталя”, либо, как в “Дне рождения Инфанты”, говорящих цветов в саду Инфанты.

Особенно заметно стремление к излишней декоративности во втором сборнике сказок (“Гранатовый домик”), в котором, как пишет М. Г. Соколянский, "удельный вес экзотических описаний резко возрастает" . Сказки полны описаний драгоценностей, цветов, одежд, мебели, фруктов, драпировок и т. п. В “Дне рождения Инфанты” подробно описывается интерьер дворцовых комнат, в которые попадает Карлик, садовые цветы, элементы обстановки. Сколько эстетической радости доставляло ему, например, созерцание пышного убранства дворца: "Стены были обиты позолоченной кордовской кожей, а под черным в белую клетку потолком висела тяжелая золоченая люстра на триста восковых свечей. Под большим золотым балдахином, по которому мелким жемчугом были вышиты львы и башни Кастилии, стоял трон, покрытый черным бархатом, который был усеян серебряными тюльпанами и искусно окаймлен серебром и жемчугами" .

Оочевидное пристрастие к экзотике не покидает Уайльда и при описании цветов, в перечислении которых он остается верен себе: "высокие полосатые тюльпаны навытяжку стояли на своих стеблях, словно длинные шеренги солдат… Даже бледно-желтые лимоны, а таком изобилии висевшие на расшатанных решетках и в тени аркад, казалось, обрели под чудесным солнечным светом более насыщенный оттенок, а магнолии раскрыли свои большие шарообразные цветы, словно выточенные из слоновой кости, и напоили воздух густым сладостным ароматом" .

С не меньшим упоением Уайльд писал о человеческой одежде. Он еще не заикнулся о наружности инфанты, а с первых же строчек очень подробно, словно в модном журнале, изобразил ее одеяние: "Платье на ней было в лучшем вкусе, согласно несколько тяжеловесной моде того времени. На ней был серый атласный наряд, юбка и широкие рукава буфами расшиты были серебром, а жесткий корсаж усеян рядами прекрасных жемчужин. При каждом шаге из-под платья выглядывали туфельки с большими розовыми помпонами. Ее веер из розовой кисеи покрывали жемчужины. А в волосах, которые бледно-золотым ореолом обрамляли ее лицо, была прекрасная белая роза" и т. д.

Словом, порою забывает изобразить лицо человека, но его костюм опишет всегда. Раньше костюм, а потом лицо. Если книги Достоевского часто были достоянием психиатров, то книги Оскара Уайльда могут быть незаменимы для ювелиров и портных. Уайльда упрекали в том, что, описывая и восхищаясь всем, что сотворил человек для украшения человека, этот комнатный, салонный писатель совершенно отказывается замечать природу. Искусственную красоту он лелеял, а от естественной - отворачивался. Практически невозможно найти на его страницах ни единого пейзажа, ни дуновения свежего ветерка: всюду шикарные дворцы, заморские гобелены и холодный мрамор.

Однако в “Дне рождения Инфанты” он отступает от этого правила. Описание леса и живущих в нем существ, красоты "неистовой осенней пляски в багровых одеждах" , поданной глазами ее лесного жителя, несчастного Карлика, - романтически приподнято и противопоставлено холодной искусственной красоте дворца.

Но несмотря на всю, подчас нарочитую, наивность в изображении жизни и постоянную подмену реальных конфликтов воображаемыми, критическое отношение писателя ко многим явлениям современной ему действительности, очень явственно звучащее в этих сказках, сразу определило их место в ряду произведений, противостоящих литературе викторианской Англии. Современная Уайльду английская критика встретила сказки холодно. v Вместе с тем, Оскара Уайльда постоянно обвиняют в отсутствии глубины в суждениях об отдельных сторонах современной ему действительности, в “характерной” слабости финалов его сказок, не вытекающих, как правило, из всего развития действия. Интересно отметить уайльдовскую точку зрения по этому вопросу: "... У меня был высокий дар; я сделал искусство философией, а философию - искусством, что бы я ни говорил, что бы ни делал - все повергало людей в изумление, все, к чему бы я ни прикасался, - будь то драма, роман, стихи или стихотворение в прозе, остроумный или фантастический диалог, - все озарялось неведомой дотоле красотой. Я пробудил воображение моего века так, что он и меня окружил мифами и легендами". Воистину, такая самооценка свидетельствует о многом. И если вдуматься, то Уайльд действительно недалек от истины!

1. 3. Конфликт в сказке “День рождения Инфанты”

Прежде чем рассматривать особенности конфликта в сказке “День рождения Инфанты”, дадим краткое определение понятию конфликта.

Сюжет, как мы знаем, воспроизводит развитие определенной жизненной ситуации, которая вытекает из особенностей жизненных условий, характеров и положений.

Развитие сюжета определяется лежащим в его основе конфликтом (или, по Гегелю, коллизией). Конфликт - это столкновение, борьба персонажей, которая неизбежно вытекает из противопоставления их характеров, жизненных положений и стремлений. С учетом этого Л. Щепилова определяет сюжет как "образно-конфликтную форму воспроизведения жизненного процесса" . Именно завершенная конфликтность соединения образов в произведении, по ее мнению, и определяет целостность сюжета.

Развитие конфликта, таким образом, является главной движущей силой развертывания сюжета. Более того, "по своей глубокой сущности сюжет есть движущаяся коллизия" .

Сказка “День рождения Инфанты” представляет собой исключение в ряду уайльдовских волшебных сказок. Во-первых, в ней ничего фантастического или сверъестественного, как в иных его сказках, однако, как пишет М. Г. Соколянский, “какая-то “аура” таинственности окружает действующих лиц: есть нечто инфернальное в “мрачном великолепии” испанского двора, да и на взгляд Карлика, королевский дворец полон невероятных, загадочных явлений” . Второе отличие состоит в том, что эта сказка трагична.

При всем при том волшебные детали (вроде говорящих и думающих цветов) либо детали инфернальные (“живая” мертвая Королева), легко уживаются с конкретными реалиями вроде точного указания места действия.

“День рождения Инфанты” воссоздает картины жизни испанского монарха. Строгий регламент двора распространяется на всех, включая детей. Инфанта с дества заключена в жесткий каркас придворного этикета, предписывающей ей каждый шаг. Она не может играть с детьми, которые ей нравятся, не может ходить по улицам города, делать что хочет. Лишь один день в году - ее день рождения - ей дозволяется нарушить этот этикет и наиграться всласть. Именно в этот день и зарождается конфликт. Однако уже в предваряющем главное событие описании чувствуется напряженная обстановка того времени, ее глубокая врожденная конфликтность. Двумя-тремя фразами рассказчик рисует картину борьбы различных придворных партий и группировок. Мы между прочим узнаем, что в награду за услугу по бальзамированию умершей Королевы мавританскому врачу "была дарована жизнь, на которую, как поговаривали, за еретичество и по подозрению в колдовстве уже покушалась Святая Инквизиция" , а "брат короля сумел даже в Испании прославиться своей жестокостью и которого многие подозревали в том, что это он умертвил Королеву с помозью пары отравленных перчаток, поднесенных ей в честь ее приезда в его замок в Арагоне" . Подобные детали погружают нас в атмосферу истинной Испании - страны, задыхающейся от гнета феодальной средневековой церкви, от иезуитов.

Не менее одиозна фигура Короля, который отказывается от нового брака, годами молится перед набальзамированным трупом жены - французской принцессы, заставляя и народ носить траур. Конфликт между жизнью и смертью достигает у него своего предельного абсурдного звучания: он упивается своим горем, упивается трауром, самой мертвой королевой, покоящейся в склепе, руки которой целует в склепе в непроходящем горе:

“Раз в месяц Король, завернувшись в темный плащ и держа в руке потайной фонарь, входил в часовню и опускался на колени рядом с Королевой, взывая: “Mi reina! Mi reina!” - а порой, поправ формальный этикет, который в Испании царит надо всем, что делает человек, и ставит предел даже скорби Короля, он в безумном припадке горя сжимал ее бледные, украшенные перстнями руки и пытался неистовыми поцелуями разбудить холодное раскрашенное лицо” . Соединение в одном ряду двух антитез: “неистовые поцелуи” (символ жизненной страсти и энергии) - и “холодное раскрашенное лицо” (символ пустой кукольности, маски, оболочки без содержания), - усиливает ощущение абсурдности ситуации, неразрешимости конфликта жизни-смерти, их диссонанса.

На предложение вновь жениться на Эрцгерцогине Богемской Король отвечает, что “уже обвенчан со Скорбью, и, хотя она не принесет ему потомства, он любит ее сильнее Красоты; этот ответ стоил его короне богатых нидерландских провинций, которые, вняв подстрекательствам Императора, вскоре восстали против Короля, руководимые фанатиками реформистской церкви” .

Мы видим тут конфликт уже не только Скорби и Красоты, но и конфликт политический: из-за отказа Короля страна лишилась богатых провинций. Личное желание, таким образом, противопоставляется государственной целесообразности и пользе. Да и сама любовь Короля вступала в конфликт с государственными интересами.

И эта же чрезмерная любовь Короля стала невольной причиной смерти Королевы, по сути убив ее: “…с ужасающей слепотой, которой награждает своих служителей страсть, не замечал, что хитроумные церемонии, которыми он хотел порадовать ее, лишь уcиливали ту непонятную болезнь, от которой она страдала” .

Посмертная же его любовь к мертвой Королеве, его любование мертвым телом, его застывшая Скорбь, вызывающая отвращение к жизни и печаль, составляют резкий контраст с живым чувством Карлика к Инфанте. И если атрибутами королевской любви являются черная часовня, склеп, гобелены, фонарь, неподвижность и неизменяемость ("…тело Королевы по-прежнему пребывало на застланном гобеленами ложе в черной мраморной часовне Дворца таким же, каким внесли его туда монахи в тот ветреный мартовский день двенадцать лет назад" ), то атрибутами любви Карлика выступают соответственно: лес (пространственный план), лесная хижина (онтологический), цветы (символический план), зори (сакральный план), танцы (диалектический план): "А на заре он постучит в ставни и разбудит ее, и они уйдут в лес и будут плясать там до вечера. Ведь в лесу вовсе не пусто!" ). Этот контраст между застылостью, безжизненностью, бытийной ограниченностью Королевского мира и полного движения, жизни, простора мира Карлика подчеркивается в ходе всей сказки: Король не участвует в празднестве, он стоит у окна, потом исчезает, а Карлик приходит с танцем, движением пронизаны все его мечты: "Знал он и все танцы природы: неистовую осеннюю пляску в багровых одеждах, невесомый танец в голубых сандалиях на ниве…" ) и т. д., "они уйдут в лес и будут плясать там до вечера” ). Танцевальная стихия Карлика находится в противоречии со всем торжественным этикетом испанского двора. Он и умирает в движении, “самым фантастическим и абсурдным образом” колотя “по полу сжатыми кулачками" ), чем вызывает у всех смех вместо долженствующего быть сочувствия.

Одной лишь фразой Уайльд раскрывает его происхождение из семьи бедного угольщика”, радого избавиться "от столь уродливого и бесполезного отпрыска" ) и продавшего Карлика двору, но и ее достаточно, чтобы увидеть контраст между великолепным богатством испанского двора и беднотой простого люда.

Так на первых же страницах, вводящих в суть дела, перед нами раскрывается целый букет конфликтов различных уровней.

Этими описаниями Уайльд предваряет изложение основной идеи сказки - конфликт между красотой и уродством, добром и злом, состраданием и черствостью.

“Сказке, - пишут О. Поддубный и Б. Колесников, - свойственен несколько наивный тон повествования, которое ведется как будто от лица бедного человека, не совсем понимающего конъюнктуру” .

Этот тон вполне соответствует и предмету повествования - двум детям-антиподам, поставленным по разные стороны социальной лестницы и наделенных совершенно противоположными духовными и физическими качествами.

Конфликт между Карликом и Инфантой, таким образом, кроется сразу в трех плоскостях: социальном (Инфанта - дочь Короля, наследница престола; Карлик - бедный лесной житель), физическом (Инфанта - красавица, а Карлик - урод, чудовище) и в духовном (Инфанта - черствая, бессердечная особа, склонная к капризам и притворству, а Карлик - добродушное дитя природы). Противопоставляются в сказке также естественный мир чувств и природы - и искусственный мир придворных.

Сюжет сказки развивается на столкновениях перечисленных конфликтов.

День двенадцатилетия Инфанты - особый день радости и счастья, в который Инфанте позволяется веселиться со своими сверстниками. Сентиментальный Король наблюдает сквозь узкое окно-бойницу, как его дочь (единственное дитя, рожденное безвременно умершей супругой) выходит прогуляться по саду в сопровождении детей, чинно построившихся в колонну, "и первыми шли те, кто носил самые длинные имена" .

Самой потешной частью всего утреннего представления был танец маленького Карлика, жителя лесов.

Последний, впервые попав в общество и увидев великолепие и красоту Инфанты, влюбился в нее и со всей страстью исполнил в честь нее свой танец, приняв громогласный смех присутствующих за дань восхищения своим искусством. Девочке этот танец так понравился, что она попросила уродца через некоторое время повторить его и, отчасти следуя подражанию, “отчасти шутки ради”, а "отчасти чтобы подразнить Камереру, нежно улыбаясь, бросила цветок на арену" . Однако Карлик, незнакомый с условными нормами этикета, воспринял это с полной серьезностью. Это несоответствие естественного восприятия и лживости условных манер составляет двигающую пружину конфликта.

Вдохновленный одобрением Инфанты, Карлик проникает во дворец, где его ждет ужасное откровение в виде зеркала, представившего ему всю полноту его уродства. Его мечты, которым он откровенно придается во время блужданий по дворцу и в которых ему видится его жизнь с Инфантой в прекрасном лесу, который не может, по его мнению, ей не понравиться, - разбиваются о безжалостное зеркало, отображающее неприглядную реальность.

Увидев в нем свое отражение, свою уродливую голову, свое жалкое, несообразное туловище, Карлик, не выдержав несоответствия, упал, и сердце его остановилось.

В этой короткой сказке, наполненной множеством символических аллюзий, где правом голоса и рассуждений наделяются цветы, птицы и ящерицы, знаменательны оценки этих двух природных царств: царства животных и царства растений. У Уайльда на сторону Карлика становятся птицы, ценящие его доброту, и ящерицы. Цветы же, являющиеся общепризнанным символом красоты, выражают высшую степень бесчувствия и возмущения радостными прыжками Карлика, воплощая собой идеал холодных придворных манер. Сам цветок, брошенный Инфантой, становится невольной причиной гибели несчастного Карлика.

Уайльд - мастер тонких сопоставлений. Мечтая о том, как отведет Инфанту в лес, Карлик подробно обсуждает свои действия, упоминая о том, что "сделает ей ожерелье из красных ягод брионии - они ничуть не хуже тех белых ягод, что украшают ее платье, а когда ей надоест это ожерелье, пусть выбросит: он отыщет других ягод" .

Так посредством наивных рассуждений лесного жителя Уайльд раскрывает условную красоту общепризнанных драгоценностей - символов богатства, не могущих в его представлении сравниться с естественной живой и легко заменяемой красотой лесных ягод. В наивных откровениях бедного Карлика и предшествующих описаниях придворных торжеств сокрыт конфликт бедности и богатства, открытости и условности, искренност и и ненавидимой Уайльдом лжи.

Напрасно Инфанта в окружении толпы высокородных детей ждала его танца. Он больше не мог танцевать, ибо у него “разбилось сердце”.

Глубоко симптоматичны последние слова Инфанты, произнесенные на смерть Карлика:

"- Впредь да не будет сердца у тех, кто приходит со мной играть! - воскликнула она и убежала в сад" .

Правомерен вопрос: какова роль в этой сказке зеркала? Выполняет ли оно функцию восстановления пусть горькой, но истины, либо роль его зловеща, ибо оно грубо срывает покров с человеческой невинности, неведенья, чистоты, не давая ничего взамен. В случае с зеркалом Уайльд апеллирует к своей эстетской теории красоты и лжи в искусстве. Вспомним его слова о том, что "искусство скорее покрывало, чем зеркало" и что подлинное искусство основано на лжи.

В данном случае зеркало как отображение неприкрытой натуралистической действительности, состоит в конфликте с иллюзорным, искусным, полным поэзии миром грез Карлика, миром добра, красоты, справедливости и счастья:

"Он ведал следы всех зверей и узнавал зайца по нежым отпечаткам лапок, а кабана - по истоптанной листве. Знал он и все танцы природы: неистовую осеннюю пляску в багровых одеждах, невесомый танец в голубых сандалиях на ниве, зимний танец в белых венчиках снега, и танец цветения в весенних садах" .

Cтолкновение этих миров ведет к разрушению искусства и жизни.

Заложенные в сказке конфликты проявляются и стилистически, в контрастном сопоставлении описаний - аристократии и природной жизни, сада и леса, искусственной красоты и красоты природной, внешности Инфанты и Карлика, в сценах веселого празднества, атмосферы карнавальности - и королевской скорби и мрачных ритуалов смерти. Приведем несколько примеров:

"Потом на арену вышли египтянки - так тогда называли цыганок, - сели, скрестив ноги, в кружок и начали тихо наигрывать на цитрах задумчивую мелодию. Когда они приметили дона Педро, то нахмурились, а иные и испугались, потому что не прошло и месяца, как он повесил двух их соплеменниц за колдовство на рыночной площади Севильи…" . Так атмосферу празднества нарушают тревожные нотки смерти.

В другом месте внешность Карлика раскрывается ему на фоне изумительной искусственной красоты дворца: "Эта комната была наряднее и красивее других. Стены покрывал шелк из Лукки, весь в розовых уветах, птицах и прелестных серебряных бутонах; мебель литого серебра украшали гирлянды и венки с порхающими купидонами; перед двумя большими каминами стояли экраны, расшитые попугаями и павлинами, а пол из оникса цвета морской волны, казалось, простирается вдаль. Теперь он был не один. Он увидел, что кто-то смотрит на него, стоя в тени приоткрытой двери напротив… То было чудовище, самое гротескное чудовище, какое приходилось ему видеть. Не стройное, как другие люди, но горбатое и кривоногое, с огромной, болтающейся головой в гриве черных волос" . Контраст подчеркивается стилистически ударной экспрессией коротких фраз, следующих за плавным длинным описанием красот комнаты с целым рядом перечислений и эпитетов, а также в тональном плане: если цветовая гамма комнаты чрезвычайно богата - Уайльд упоминает розовый, серебряный цвета, цвет морской волны, а также расшитые разноцветные павлины и попугаи, - то при описании Карлика называется лишь черный цвет его волос. Такое сопоставление дополнительно подчеркивает обделенность Карлика. И далее следует экспрессивное описание кофликта схватки между зеркалом и Карликом, не могущим отождествить себя с жутким отображением. Искренние горячие порывы Карлика, его жалость к чудовищу и желание сблизиться с ним противостоят холодности зеркала:

"Маленький Карлик вскрикнул от изумления и побежал к чудовищу, и протянул руку, и коснулся руки чудовища, и была она холодна как лед… Он хотел было шагнуть вперед, но что-то гладкое и твердое преградило ему путь" .

Это конфликт в переносном значении может быть прочитан как конфликт между смертью-жизнью, холодом-теплом, искусственностью-искренностью, реальностью-искусством, правдой-неведением.

Завершается сказка контрастом между внешней красотой Инфанты и холодом ее внутреннего бессердечия, проявленном в брошенной ею совсем не детской фразе:

"И Инфанта нахмурилась, и ее прелестные губки, подобные розовым лепесткам, покривились в очаровательной презрительной гримаске. - Впредь да не будет сердца у тех, кто приходит со мной играть! - воскликнула она и убежала в сад" .

Заключение

Сказки являются наиболее популярным из всего, написанного Оскаром Уайльдом, и лучшие из них, несомненно, выходят за пределы литературы декаданса и декадентской эстетики. К одной из таких сказок принадлежит “День рождения Инфанты”, поднимающий сложные и многогранные философские вопросы.

Основной коллизией, лежащей в основе сюжета этой сказки, является коллизия красоты и уродства в своих двух испостасях: внешнем (физическая красоты Инфанты, противопоставляемая телесному уродству Карлика) и внутреннем (душевная черствость, равнодушие Инфанты, оттеняющая возвышенную красоту внутреннего мира Карлика). Этот основной конфликт дополняется целым рядом сопутствующих конфликтных ситуаций: противоречием искренности и лжи, мечты и жесткой реальности, природной жизни и придворной, жизни и смерти, равнодушия и гуманности, великолепия и жестокости инквизиции, карнавала и обездоленности и т. д.

Главную суть конфликта О. Поддубный и Б. Колесников выражают следующими словами: "Прекрасной была душа маленького уродца, открытая для любви, и жесток, безобразен мир красавицы, не понимающей, что подлинное чувство может таиться и в некрасивом теле. У Безобразного Карлика было большое человеческое сердце, а у блестящей Инфанты оно заморожено эгоизмом" .

Для Уайльда же неприемлемо общество эгоистов и себялюбцев.

Нравственная проблематика, превалирующая во втором сборнике его сказок, сквозной пафос доброты, милосердия, сострадания, достигает в “Дне рождения Инфанты” своего предельного трагического воплощения: жестокость Инфанты отвратительна и заставляет забыть о ее красоте. Своеобразие этой сказки проявляется также в плане ее поэтики.

В отличие от счастливого конца иных сказок или, по крайней мере, двойственности концовки, последняя фраза Инфанты лишает читателя всякой надежды на ее позитивную трансформацию и победу доброго начала в душе.

Литература

1. Айхенвальд Ю. Этюды о западных писателях. - М., 1910.

2. Аксельрод Л. И. (ортодокс), Мораль и красота в произведениях О. Уайльда. - Ивано-Вознесенск, 1923.

3. Аникин Г. В., Михальская Н. П. Эстетизм. Оскар Уайльд // Аникин Г. В., Михальская Н. П. История английской литературы. - М.: Высш. шк., 1985. - С. 278-283.

4. Аникст А. А. История английской литературы. - М., 1956.

5. Аникст А. А. Оскар Уайльд // Уайльд О. Избранные произведения: В 2 т. Т. 1. - М.: Гослитиздат, 1960. - С. 5-26.

6. Аникст А. А. Уайльд // Литературная энциклопедия: В 8 т. Т. 7. - М.: Сов. энциклопедия, 1972. - С. 715-718.

7. абенко В. Паломник в страну прекрасного // Уайльд О. Избранное. - Свердловск: Изд-во Уральского ун-та, 1990. - С. 5-18.

8. Бэлза С. И. Послесловие // Уайльд О. Портрет Дориана Грея; Рассказы. Пьесы. - М.: Правда, 1987.

9. Венгерова З. А. Собр. Соч. Т. 1. - СПб., 1913.

10. Волынский А. Оскар Уайльд // Северный вестник. - 1895. - № 12. - С. 311-317.

11. Гегель. Соч., Т. 14. - М., 1958. - С. 367.

12. Гейне Г. Соч.: В 10 т. Т. 6. - М., 1958. - С. 247-248.

13. Герцен А. Полн. собр. соч., Т. 13. - С. 190.

14. Гоголь Н. В. Театральный разъезд // Гоголь Н. В. Полн. собр. соч., Т. 5. - М., 1949. - С. 169.

15. Горбунов А. М. Оскар Уайльд // Горбунов А. М. Поэтические голоса столетия. 1871-1971. - М.: Книга, 1978. - С. 73-76.

16. Горький М. Собр. соч. В 30 т. Т. 29. - М.: Гослитиздат, 1955.

17. Гражданская З. Оскар Уайльд // История зарубежной литературы ХХ века, 1871-1917 / В. Н. Богословский, З. Т. Гражданская, С. А. Артамонов и др.; Под ред. В. Н. Богословского, З. Т. Гражданской. - М.: Просвещение, 1989. - С. 248-252.

18. Гражданская З. Т. О. Уайльд // Зарубежная литература ХХ века (1871-1917): Учебник для студентов филол. фак. Пед. Ин-тов / Под ред. В. Н. Богословского, З. Т. Гражданской. - М.: Просвещение, 1979. - С. 209-213.

19. Зверев А. Неспасающая красота // Ланглад Ж. Оскар Уайльд. Разнообразные маски. - М.: АО “Молодая гвардия”, 1999. - С. 5-14.

20. Колесников Б. И., Поддубный О. К. Оскар Уайльд // Уайльд О. Избранное. - М.: Просвещение, 1990. - С. 360-377.

21. Корнилова Е. В. Биография Уайльда // O. Wilde. The Picture of Dorian Gray. - Moscow: Foreign Language Publishing House, 1958. - C. 3-13.

22. Лангаард Г. Оскар Уайльд: Его жизнь и литературная деятельность. 2 изд. - М.: Современные проблемы, 1908. - 116 с.

23. Ланглад Ж. Оскар Уайльд. Разнообразные маски. - М.: АО “Молодая гвардия”, 1999.

24. Лэм Ч. Очерки Элии. - Л.: Наука, 1979. - 264 с.

25. Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2 изд. - М., Т. 1. - С. 418.

27. Неупокоева И. Г. Уайльд // История английской литературы. Т. 3. - М.: Издательство Академии СССР, 1958. - С. 235-255.

28. Поддубный О., Колесников Б. Оскар Уайльд // Уайльд О. Избранное. - М.: Просвещение, 1990. - С. 360-377.

29. Поддубный О., Колесников Б. Примечания // Уайльд О. Избранное. - М.: Просвещение, 1990. - С. 382.

30. Соколянский М. Г. Оскар Уайльд: Очерк творчества. - Киев; Одесса: Лыбидь, 1990. - 199 с.

31. Теория литературы: В 3 кн. Кн. 2. Основные проблемы в историческом освещении. Роды и жанры литературы. - М., “Наука”,

32. Уайльд // Большая советская энциклопедия. Т. 43. - М.: Сов. энцикл., 1962. - С. 580.

33. Уайльд О. День рождения Инфанты (пер. с англ. В. Орла) // // Уайльд О. Избранное. - М.: Просвещение, 1990. - С. 225-239.

34. Урнов М. Вступительная статья // Oscar Wilde. Selections. - М.: ”Прогресс”, 1979.

35. Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч., Т. 2. - М., 1949. - С. 31.

36. Чуковский К. Оскар Уайльд // Чуковский К. Люди и книги. - М.: Гослитиздат, 1960. - С. 625-670.

37. Щедрин Н. Полн. собр. соч., Т. 20. - М., 1937. - С. 60.

38. Щепилова Л. В. Введение в литературоведение. - М., “Высшая школа”, 1968

39. Соколянский М. Г. Оскар Уайльд: Очерк творчества. - С. 62-75.

40. Cuddon J. A. A Dictionary of Literary Terms. - Harmondsworth, 1977. - 759 р.

41. Ellmann R. Oscar Wilde. - London, 1988.

42. Fowler A. Kinds of Literature: An Introduction to the Theory of Genres and Modes. - Oxford, 1985. - 357 р.

43. Fowler А. (ed.). A Dictionary of Modern Critical Terms. - L., 1973. - 208 р.

44. Gagnier R. Idylls of the Marketplace. Oscar Wilde and the Victorian Public. - Stanford, 1986.

45. Harris F. Oscar Wilde. His Life and Confessions. - N. Y., 1930.

46. Ingleby L. G. O. Wilde. - L., 1907.

47. Meredith G. The Egoist. A Comedy in Narrative. Oxford University Press, 1953.

48. Nasaar C. S. Into the Demon Universe: A Literary Exploration of Oscar Wilde. - New Haven; London, 1974. - 191 р.

49. Oscar Wilde: The Critical Heritage Ed. by Karl Beckson. - N. Y., 1970. - 434 p.

50. Pearson H. Oscar Wilde. His Life and Wit. - N. Y. and London.

51. Ransome A. Oscar Wilde, a critical Study. - L., 1912.

52. San Juan E. The Art of Oscar Wilde. - Princenton, 1967. - 238 p.

53. Scott A. F. Current Literary Terms. - L., 1979. - 324 р.

54. Seidler H., Die Dichtung. Wesen-Form-Dasein, Stuttg., 1959.

55. Sherard R. H. The life of O. Wilde. - L., 1951.

56. Shewan R. Oscar Wilde and Egotism. - London, 1977.

57. The Letters of Oscar Wilde /Ed. by R. Hard-Davis. - L., N. Y., 1968. - 247 p.

58. The Life of Oscar Wilde by Hesketh Pearson. - L., 1949.

59. Wilde O. Plays. - Moscow: Foreign Languages Publishing House, 1961.

60. Wilde О. Intentions. Methuen & Co. Ltd., London, 1913. - P. 1-2.

У прекрасной инфанты, дочери испанского короля, день рождения. Сегодня ей исполняется двенадцать лет. Только раз в году в этот день инфанте разрешается играть с другими детьми, низшими по званию и положению. Во дворце короля собрались многочисленные гости, особенно много детей из самых знатных семей Испании. Все они роскошно одеты: мальчики в шляпах с перьями и плащах, девочки – в длинных парчовых платьях с веерами в руках. Но прекраснее всех – юная Инфанта. Серое атласное платье, расшитое серебром и жемчугом, туфельки с розовыми бантами и прекрасная белая роза в волосах.

Атмосфера радости и праздника царит во всем. Люди, птицы, цветы, ящерицы – все пребывают в необыкновенно возбужденном состоянии, восхищаются красотой и грацией юной принцессы каждый на своем языке. Дети играют в дворцовом парке в прятки, смотрят шуточную корриду, выступление гимнаста на канате, фокусника со змеями и кукольный спектакль. Грациозные маленькие танцовщики исполняют для гостей менуэт, а цыгане с медведем и обезьянками показывают забавное представление.

Наконец на сцену выходит маленький карлик – уродливое существо с кривыми маленькими ножками и большой головой. Но он так уморительно танцует, что дети кричат от восторга. Над ним смеются, а он, не осознавая, как уродлив, смеется и веселится вместе со всеми. Принцессе так понравился маленький танцор, что она, подражая взрослым дамам, бросила ему белую розу из своей прически и приказала, чтобы он еще раз станцевал для нее в ее покоях. Карлик, не помня себя от радости, убежал в сад. Он целовал подаренную инфантой розу, он был так счастлив, что мечтал пригласить инфанту к себе в лесную избушку поиграть, ведь в лесу, по его мнению, так много интересного. Он бы целыми днями танцевал для нее, он бы познакомил ее с лесными обитателями и оберегал бы ее от любых опасностей. Карлик пробирается во дворец, чтобы скорее увидеть инфанту. В одной из роскошно убранных комнат карлик впервые в жизни видит зеркало. Сначала он принимает свое отражение за живого человека. Но внезапно осознает, что ужасный горбун, повторяющий все его движения, это он сам, и, самое страшное, что принцесса и ее гости смеялись над ним, над его уродством. Сердце влюбленного не выдерживает, и он падает замертво.

Но тут входит инфанта в окружении свиты гостей. Она требует, чтобы карлик встал и станцевал для нее снова. Придворный лекарь объясняет, что карлик не сможет этого сделать, потому что у него разорвалось сердце. Принцесса не довольна, ее желание не выполнено. И она приказывает, чтобы впредь те, кто придет развлекать ее, вообще были без сердца!

Красивая сказка с трагическим концом. Она учит отличать красоту внешнюю от красоты внутренней, учит видеть под прекрасной внешней оболочкой отсутствие души и сердца. И, наоборот, замечать под уродливой внешностью красивую душу и большое сердце.

Rating: (0 Rating)

Оценка 1 Оценка 2 Оценка 3 Оценка 4 Оценка 5

Оскар Уайльд

ОСКАР УАЙЛЬД

Перевод С. Лихачевой

То

Mrs William H. Grenfell of Taplow Court (Lady Desborough)

THE BIRTHDAY OF THE INFANTA

It was the birthday of the Infanta. She was just twelve years of age, and the sun was shining brightly in the gardens of the palace. Although she was a real Princess and the Infanta of Spain, she had only one birthday every year, just like the children of quite poor people, so it was naturally a matter of great importance to the whole country that she should have a really fine day for the occasion. And a really fine day it certainly was1. The tall striped tulips stood straight up upon their stalks, like long rows of soldiers, and looked defiantly across the grass at the roses, and said: ’We are quite as splendid as you are now.’ The purple butterflies fluttered about with gold dust on their wings, visiting each flower in turn; the little lizards crept out of the crevices of the wall, and lay basking in the white glare; and the pomegranates split and cracked with the heat, and showed their bleeding red hearts. Even the pale yellow lemons, that hung in such profusion from the mouldering trellis and along the dim arcades, seemed to have caught a richer colour from the wonderful sunlight, and the magnolia trees opened their great globe-like blossoms of folded ivory, and filled the air with a sweet heavy perfume. The little Princess herself walked up and down the terrace with her companions, and played at hide and seek round the stone vases and the old moss-grown statues. On ordinary days she was only allowed to play with children of her own rank, so she had always to play alone, but her birthday was an exception, and the King had given orders that she was to invite any of her young friends whom she iiked to come and amuse themselves with her. There was a stately grace about these slim Spanish children as they glided about, the boys with their large-plumed hats and short fluttering cloaks, the girls holding up the trains of their long brocade gowns,

Посвящается миссис Уильям X. Гренфелл из Таплоу-корт (леди Деборо).

День рождения инфанты

У Инфанты был день рождения. Ей только что исполнилось двенадцать, и солнце ярко сияло в садах дворца. Хотя она была самой настоящей Принцессой и притом Инфантой Испании, день рождения ей справляли только раз в году, ровно так же, как и детям последнего из бедняков, засим вполне естественно, что обеспечить к такому случаю ясный день стало делом государственной важности. И день выдался воистину ясным. Высокие полосатые тюльпаны, распрямив стебельки, замерли навытяжку, словно длинные шеренги воинов, и вызывающе поглядывали через лужайку на розы, говоря: «Уж сегодня мы вам в великолепии не уступим». Пурпурные бабочки с осыпанными золоченой пыльцой крылышками порхали вокруг, навещая каждый цветок по очереди; крохотные ящерки выползли из трещин в стене и теперь грелись в ослепительном сиянии утра; плоды граната лопались и трескались на жаре, являя взору свои кровоточащие сердца. Даже бледно-желтые лимоны, что в таком изобилии качались над полуразрушенными от времени декоративными решетками и вдоль тенистых аркад, словно бы обрели новые, более яркие краски в золотом солнечном зареве; а магнолии раскрыли огромные шаровидные цветки, словно сложенные из слоновой кости, разливая в воздухе нежный, дурманящий аромат. Сама же маленькая Принцесса прогуливалась по террасе в окружении своих спутников и играла в прятки среди каменных ваз и древних замшелых статуй. В обычные дни ей позволялось играть только с детьми, равными ей по рангу, так что Инфанта волей-неволей играла одна, но в день рождения делалось исключение, поэтому Король распорядился, чтобы Принцесса созвала всех своих юных друзей - повеселиться

And shielding the sun from their eyes with huge fans of black and silver. But the Infanta was the most graceful of all, and the most tastefully attired, after the somewhat cumbrous fashion of the day. Her robe was of grey satin, the skirt and the wide puffed sleeves heavily embroidered with silver, and the stiff corset studded with rows of fine pearls. Two tiny slippers with big pink rosettes peeped out beneath her dress as she walked. Pink and pearl was her great gauze fan, and in her hair, which like an aureole of faded gold stood out stiffly round her pale little face, she had a beautiful white rose. From a window in the palace the sad melancholy King watched them. Behind him stood his brother, Don Pedro of Aragon, whom he hated, and his confessor, the Grand Inquisitor of Granada2, sat by his side. Sadder even than usual was the King, for as he looked at the Infanta bowing with childish gravity to the assembling courtiers, or laughing behind the fan at the grim Duchess of Albuquerque3 who always accompanied her, he thought of the young Queen, her mother, who but a short time before - so it seemed to him - had come from the gay country of France4, and had withered away in the sombre splendour of the Spanish court, dying just six months after the birth of her child, and before she had seen the almonds blossom twice in the orchard, or plucked the second year"s fruit from the old gnarled fig-tree that stood in the centre of the now grass-grown courtyard. So great had been his love for her that he had not suffered even the grave to hide her from him. She had been embalmed by a Moorish physician5, who in return for this service had been granted his life, which for heresy and suspicion of magical practices had been already forfeited, men said, to the Holy Office, and her body was still lying on its tapestried bier in the black marble chapel of the Palace, just as the monks had borne her on that windy March day nearly twelve years before. Once every month the King, wrapped in a dark cloak and with a muffled lantern in his hand, went in and knelt by her side calling out, "Mi reina! Mi reina! and sometimes breaking through the formal etiquette that in Spain governs every separate action of life, and sets limits even to the sorrow of a King, he would clutch at the pale jewelled hands in a wild agony of grief, and try to wake by his mad kisses the cold painted face. To-day he seemed to see her again, as he had seen her First at

Вместе с нею. Эти хрупкие дети-испанцы двигались с величественной грацией: мальчики - в шляпах с перьями и в коротких развевающихся плащах, девочки - придерживая шлейфы длинных парчовых платьев и заслоняясь от солнца широкими черно-серебряными веерами. Но грациознее всех была Инфанта, и наряд ее, дань несколько громоздкой моде того времени, изысканностью затмевал все прочие. Платье ее было из серого атласа, юбка и широкие рукава с буфами богато расшиты серебром, а тесный корсет отделан рядами превосходных жемчужин. Крохотные туфельки с пышными розовыми бантами выглядывали из-под края платья при ходьбе. Огромный кисейный веер переливался жемчужно-розовым, а в волосах, что обрамляли ее бледное личико подобно ореолу поблекшего золота, красовалась прелестная белая роза. Печальный и удрученный Король наблюдал за детьми из окна дворца. Рядом стоял ненавистный ему брат, дон Педро Арагонский, а королевский исповедник, Великий Инквизитор Гранады, восседал тут же. Сегодня Король казался грустнее, чем обычно, ибо глядя на то, как Инфанта с детской серьезностью наклоняет головку в ответ на любезности придворных или смеется, закрывшись веером, над угрюмой герцогиней Альбукеркской, своей неизменной спутницей, он вспоминал о матери Инфанты, о молодой Королеве, которая совсем недавно - так ему казалось - приехала из веселой Франции и угасла среди мрачного великолепия испанского двора, и умерла шесть месяцев спустя после рождения дочери - умерла, так и не успев увидеть во второй раз, как зацветет в саду миндаль, так и не собрав второго урожая со старого, кряжистого инжирного дерева, что красовалось в самом центре внутреннего дворика, ныне поросшего травою. Столь великой любовью любил ее Король, что не позволил и могиле отнять у него возлюбленную. Мавританский лекарь набальзамировал тело, а в награду за услугу ему подарили жизнь, на которую, по слухам, уже претендовала Святая Инквизиция, в связи с еретическим образом мыслей сего достойного и по подозрению в колдовстве; и умершая до сих пор покоилась на задрапированных похоронных дрогах в дворцовой часовне черного мрамора, куда монахи принесли ее в тот ветреный мартовский день двенадцать лет назад. Раз в месяц король,

The Castle of Fontainebleau6, when he was but fifteen years of age, and she still younger. They had been formally betrothed on that occasion by the Papal Nuncio7 in the presence of the French King and all the Court, and he had returned to the Escurial8 bearing with him a little ringlet of yellow hair, and the memory of two childish lips bending down to kiss his hand as he stepped into his carriage. Later on had followed the marriage, hastily performed at Burgos, a small town on the frontier between the two countries, and the grand public entry into Madrid with the customary celebration of high mass9 at the Church of La Atocha, and a more than usually solemn auto-da-fe10, in which nearly three hundred heretics, amongst whom were many Englishmen, had been delivered over to the secular arm to be burned. Certainly he had loved her madly, and to the ruin, many thought, of his country, then at war with England for the possession of the empire of the New World. He had hardly ever permitted her to be out of his sight; for her, he had forgotten, or seemed to have forgotten, all grave affairs of State; and, with that terrible blindness that passion brings upon its servants, he had failed to notice that the elaborate ceremonies by which he sought to please her did but aggravate the strange malady from which she suffered. When she died he was, for a time, like one bereft of reason. Indeed, there is no doubt but that he would11 have formally abdicated and retired to the great Trappist monastery12 at Granada, of which he was already titular Prior, had he not been afraid to leave the little Infanta at the mercy of his brother, whose cruelty, even in Spain, was notorious, and who was suspected by many of having caused the Queen"s death by means of a pair of poisoned gloves that he had presented to her on the occasion of her visiting his castle in Aragon. Even after the expiration of the three years of public mourning that he had ordained throughout his whole dominions by royal edict, he would never suffer his ministers to speak about any new alliance, and when the Emperor himself sent to him, and offered him the hand of the lovely Archduchess of Bohemia, his niece, in marriage, he bade the ambassadors tell their master that the King of Spain was already wedded to Sorrow, and that though she was but a barren bride he loved her better than Beauty; an answer that cost his crown the rich provinces of the Netherlands13, which soon after, at the Emperor"s instigation, re- »:.л

Завернувшись в темный плащ и с потайным фонарем в руке входил в часовню, опускался на колени подле нее и взывал: «Mi reina! Mi reina!»*, - а порою, нарушая строгий этикет, что в Испании диктует каждый шаг и устанавливает границы даже королевской скорби, он в неуемном приступе горя сжимал бледную, унизанную кольцами руку, и старался пробудить к жизни холодное, нарумяненное лицо неистовыми поцелуями. Сегодня Король словно бы снова увидел ее такой, какой она впервые предстала его взгляду в замке Фонтенбло, когда ему было только пятнадцать, а ей и того меньше. В тот день их формально обручил Папский Нунций в присутствии французского короля и всего двора, и монарх Испании возвратился в Эскуриал, увозя с собою золотой локон и воспоминание о прикосновении детских губ к своей руке, когда он уже садился в карету. А потом последовала брачная церемония, поспешно свершенная в Бургосе, небольшом городке на границе между двумя странами, и блистательный въезд в Мадрид; в церкви Да Аточа, как подобает, отслужили торжественную мессу с пением, а завершилось все на диво великолепным аутодафе, и около трех сотен еретиков, в числе которых оказалось немало англичан, были переданы светским властям и посланы на костер. Воистину Король безумно любил ее, и, как считали многие, в ущерб интересам собственной державы, что в ту пору воевала с Англией за империю Нового Света. Король не расставался с ней ни на минуту; ради нее он забывал - или делал вид, что забывал - все государственные дела первостепенной важности, и, жертва той ужасной слепоты, коей страсть поражает рабов своих, не заметил, что изысканные церемонии, которыми он старался порадовать возлюбленную, только усиливают таинственный недуг, от которого страдала юная Королева. Когда она умерла, он на какое-то время словно бы лишился рассудка. Воистину не приходилось сомневаться, что Король официально отрекся бы от престола и удалился бы в монастырь траппистов в Гранаде, номинальным приором которого уже являлся, если бы не страх ос-

Mi reina! - Моя королева! (исп.) volted against him under the leadership of some fanatics of the Reformed Church. His whole married life, with its fierce, fiery-coloured joys and the terrible agony of its sudden ending, seemed to come back to him to-day as he watched the Infanta playing on the terrace. She had all the Queen"s pretty petulance of manner, the same wilful way of tossing her head, the same proud, curved, beautiful mouth, the same wonderful smile - vrai sourire de France indeed - as she glanced up now and then at the window, or stretched out her little hand for the stately Spanish gentlemen to kiss. But the shrill laughter of the children grated on his ears, and the bright pitiless sunlight mocked his sorrow, and a dull odour of strange spices such as embalmers use, seemed to taint - or was it fancy? - the clear morning air. He buried his face in his hands, and when the Infanta looked up again the curtains had been drawn, and the King had retired. She made a little moue of disappointment, and shrugged her shoulders. Surely he might have stayed with her on her birthday. What did the stupid State-affairs matter? Or had he gone to that gloomy chapel, where the candles were always burning, and where she was never allowed to enter? How silly of him, when the sun was shining so brightly, and everybody was so happy! Besides, he would miss the sham bull-fight14 for which the trumpet was already sounding, to say nothing of the puppet-show and the other wonderful things. Her uncle and the Grand Inquisitor were much more sensible. They had come out on the terrace, and paid her nice compliments. So she tossed her pretty head, and taking Don Pedro by the hand, she walked slowly down the steps towards a long pavilion of purple silk that had been erected at the end of the garden, the other children following in strict order of precedence15, those who had the longest names going first. A procession of noble boys, fantastically dressed as toreadors, came out to meet her, and the young Count of Tierra-Nueva, a wonderfully handsome lad of about fourteen years of age, uncovering his head with all the grace of a born hidalgo and grandee of Spain, led her solemnly in to a little gilt and ivory chair that was placed on a raised dais above the arena. The children grouped themselves all round, fluttering their big fans and whispering to

Тавить маленькую Инфанту во власти своего брата, чья жестокость стала притчеи во языцех даже в привыкшей ко всему Испании. Воистину многие подозревали, что именно он ускорил смерть Королевы посредством пары отравленных перчаток, подаренных юной монархине в тот день, когда она почтила визитом замок дона Педро в Арагоне. Даже по истечении трехгодичного срока общенародного траура, что Его величество ввел во всех своих владениях особым королевским эдиктом, Король не позволял своим министрам заговаривать о новом союзе, и когда сам Император прислал к нему послов и предложил ему руку очаровательной эрцгерцогини Богемской, своей племянницы, он велел послам передать своему господину, что Король Испании уже обвенчан со Скорбью, и хотя эта жена не подарит ему наследника, он любит ее сильнее, чем Красоту; этот ответ стоил испанской короне богатых нидерландских провинций, что вскорости, поощряемые Императором, взбунтовались против него под предводительством фанатиков реформистской церкви. Вся его супружеская жизнь, с неистовыми, огненно-цветными испепеляющими радостями и невыносимой агонией нежданной утраты, воскресла в памяти Короля в тот день, пока он наблюдал за играющей на террасе Инфантой. Она унаследовала все прелестное своеволие Королевы, ее ребячливо-дерзкую манеру запрокидывать головку, ее горделивый изгиб нежных губ; та же дивная улыбка - воистину vrai sourire de France* - играла на устах ее, когда Инфанта поглядывала на окна или протягивала крошечную ручку для поцелуя статным испанским грандам. Но звонкий детский хохот резал слух Короля, и яркое безжалостное солнце словно бы насмехалось над его скорбью, и тягучий аромат заморских пряностей, которыми пользуются для бальзамирования, словно бы разливался в чистом утреннем воздухе - или это ему показалось? Он закрыл лицо руками, и когда Инфанта снова подняла взгляд, занавеси были опущены и Король удалился. Инфанта состроила недовольную гримаску и пожала плечами. Мог бы и побыть с нею в день ее рождения! На что

* vrai sourire de France - настоящая улыбка Франции (фр.). each other, and Don Pedro and the Grand Inquisitor stood laughing at the entrance. Even the Duchess - the Camerera-Mayor16 as she was called - a thin, hard-featured woman with a yellow ruff, did not look quite so bad-tempered as usual, and something like a chill smile flitted across her wrinkled face and twitched her thin bloodless lips. It certainly was a marvellous bull-fight, and much nicer, the Infanta thought, than the real bull-fight that she had been brought to see at Seville, on the occasion of the visit of the Duke of Parma to her father. Some of the boys pranced about on richly-caparisoned hobby-horses brandishing long javelins with gay streamers of bright ribands attached to them; others went on foot waving their scarlet cloaks before the bull, and vaulting lightly over the barrier when he charged them; and as for the bull himself, he was just like a live bull, though he was only made of wickerwork and stretched hide, and sometimes insisted on running round the arena on his hind legs, which no live bull ever dreams of doing. He made a splendid fight of it too, and the children got so excited that they stood up upon the benches, and waved their lace handkerchiefs and cried out: Bravo toro! Bravo toro! just as sensibly as if they had been grown-up people. At last, however, after a prolonged combat, during which several of the hobby-horses were gored through and through17, and their riders dismounted, the young Count of Tierra-Nueva brought the bull to his knees, and having obtained permission from the Infanta to give the coup de grace, he plunged his wooden sword into the neck of the animal with such violence that the head came right off, and disclosed the laughing face of little Monsieur de Lorraine, the son of the French Ambassador at Madrid. The arena was then cleared amidst applause, and the dead hobby-horses dragged solemnly away by two Moorish pages in yellojv and black liveries, and after a short interlude, during which a French posture-master performed upon a tight-rope, some Italian puppets appeared in the semi-classical tragedy of Sophonisba18 on the stage of a small theatre that had been built up for the purpose. They acted so well, and their gestures were so extremely natural, that at the close of the play the eyes of the Infanta were quite dim with tears. Indeed some of the children really cried, and had to be comforted with sweetmeats, and the

Сдались ему эти вздорные государственные дела? Или он ушел в ту мрачную часовню, где всегда горят свечи и куда ее не пускают? Ну и глупо - в такой-то день, когда ярко светит солнышко и все так счастливы! Кроме того, он пропустит потешный бой быков, о котором уже возвещают трубы, не говоря уже о театре марионеток и прочих чудесах. Вот ее дядя и Великий Инквизитор куда более благоразумны! Они вышли на террасу и осыпали ее комплиментами. Инфанта встряхнула прелестной головкой и, взяв дона Педро за руку, церемонно сошла по ступеням и направилась к длинному павильону пурпурного шелка, что воздвигли в конце сада. Прочие дети последовали за нею в строгом порядке: те, кто могли похвалиться самыми длинными именами, выступали впереди. Навстречу Инфанте вышла процессия высокорожденных отроков, наряженных в причудливые костюмы тореадоров, и юный граф Тьерра-Нуэва, очаровательный мальчуган лет четырнадцати, снял шляпу с изяществом урожденного идальго и гранда Испании, и торжественно провел Принцессу к миниатюрному трону позолоченной слоновой кости, установленному на возвышении перед самой ареной. Дети расположились вокруг, обмахиваясь огромными веерами и перешептываясь; а Дон Педро и Великий Инквизитор, смеясь, остановились у входа. Даже герцогиня - Camerera-Mayor, как ее называли - сухопарая особа с резкими чертами лица, в платье с круглым плоеным желтым воротником, казалось, пребывала в более благодушном настроении, нежели обычно, и что-то похожее на вымученную улыбку мелькнуло на морщинистом лице и изогнуло тонкие бескровные губы. Бой быков оказался и впрямь замечательным: куда забавнее, чем настоящий, решила Инфанта, вспоминая тот, на который ее водили в Севилье по случаю визита герцога Парм-ского к ее отцу. Одни мальчики гарцевали на деревянных лошадках, покрытых нарядными чепраками, и потрясали длинными копьями, украшенными яркими вымпелами из цветных лент; другие, пешие, размахивали алыми плащами перед самым носом быка и проворно перепрыгивали через ограду, Когда бык устремлялся прямо на них; а бык был совсем как Живой, хотя представлял собою всего лишь каркас из переплетенных прутьев, обтянутый шкурой, и порою упрямо бегал

Grand Inquisitor himself was so affected that he could not help saying to Don Pedro that it seemed to him intolerable that things made simply out of wood and coloured wax, and worked mechanically by wires, should be so unhappy and meet with such terrible misfortunes. An African juggler followed, who brought in a large flat basket covered with a red cloth, and having placed it in the centre of the arena, he took from his turban a curious reed pipe, and blew through it. In a few moments the cloth began to move, and as the pipe grew shriller and shriller two green and gold snakes put out their strange wedge-shaped heads and rose slowly up, swaying to and fro with the music as a plant sways in the water. The children, however, were rather frightened at their spotted hoods and quick darting tongues, and were much more pleased when the juggler made a tiny orange-tree grow out of the sand and bear pretty white blossoms and clusters of real fruit; and when he took the fan of the little daughter of the Marquess de Las-Torres19, and changed it into a blue bird that flew all round the pavilion and sang, their delight and amazement knew no bounds. The solemn minuet, too, performed by the dancing boys from the church of Nuestra Senora Del Pilar, was charming. The Infanta had never before seen this wonderful ceremony which takes place every year at Maytime in front of the high altar of the Virgin, and in her honour; and indeed none of the royal family of Spain had entered the great cathedral of Saragossa since a mad priest, supposed by many to have been in the pay of Elizabeth of England20, had tried to administer a poisoned wafer to the Prince of the Asturias. So she had known only by hearsay21 of "Our Lady"s Dance", as it was called, and it certainly was a beautiful sight. The boys wore old-fashioned court dresses of white velvet, and their curious three-cornered hats were fringed with silver and surmounted with huge plumes of ostrich feathers, the dazzling whiteness of their costumes, as they moved about in the sunlight, being still more accentuated by their swarthy faces and long black hair. Everybody was fascinated by the grave dignity with which they moved through the intricate figures of the dance, and by the elaborate grace of their slow gestures, and stately bows, and when they had finished their performance and defied their great plumed hats to the Infanta, she acknowledged their reverence

Вокруг арены на задних лапах, о чем, понятное дело, настоящий бык и не помышляет. И сражался он весьма доблестно, так что дети разволновались, и повскакивали на скамейки, и замахали кружевными платочками, крича: «Bravo torn! Bravo toro!»* - точь-в-точь как многоопытные взрослые. Наконец, после долгой битвы, в ходе которой бык забодал насмерть нискольких деревянных лошадок, а всадники их оказались йа земле, юный граф Тьерра-Нуэва заставил быка пасть на колени и получил от Инфанты дозволение нанести coup de grace**. Он вонзил деревянный меч в шею зверя с таким неистовством, что голова тут же отвалилась, и взорам открылась смеющаяся физиономия маленького месье де Лоррена, сына французского посла в Мадриде. Затем под бурные аплодисменты арену очистили, два мавра-пажа в черных и желтых ливреях торжественно уволокли прочь погибших деревянных лошадок, и, после небольшой интерлюдии, во время которой акробат-француз продемонстрировал свое искусство на туго натянутом канате, итальянские марионетки разыграли псевдоклассическую трагедию «Софонисба» на сцене крохотного театра, отстроенного специально с этой целью. Исполняли они свои роли так замечательно и двигались с такой неподражаемой естественностью, что по окончании пьесы на глаза Инфанты навернулись слезы. Многие дети и впрямь расплакались в голос, так что их пришлось утешать сластями, и сам Великий Инквизитор, до глубины души растроганный, не преминул заметить дону Педро, сколь невыносимо ему осознавать, что какие-то там куклы из дерева и цветного воска, управляемые при помощи ниточек, так страдают и становятся жертвами бедствий столь великих. Следующим выступал африканский фокусник: он принес огромную плоскую корзину, накрытую алым сукном, и, водрузив ее в центре арены, извлек из тюрбана причудливую тростниковую свирельку и заиграл в нее. Спустя мгновение ткань зашевелилась; напев свирели звучал все пронзительнее, и вот две зелено-золотых змеи высунули странные клинооб-

* Bravo toro! - Браво, бык! (ысп.)

* coup de grace - «удар милосердия» (фр.).

With much courtesy, and made a vow that she would send a large wax candle to the shrine of Our Lady of Pilar in return for the pleasure that she had given her. A troop of handsome Egyptians - as the gipsies were termed in those days - then advanced into the arena, and sitting down crosslegs, in a circle, began to play softly upon their zithers, moving their bodies to the tune, and humming, almost below their breath, a low dreamy air. When they caught sight of Don Pedro they scowled at him, and some of them looked terrified, for only a few weeks before he had had two of their tribe hanged for sorcery in the marketplace at Seville, but the pretty Infanta charmed them as she leaned back peeping over her fan with her great blue eyes, and they felt sure that one so lovely as she was could never be cruel to anybody. So they played on very gently and just touched the cords of the zithers with their long pointed nails, and their heads began to nod as though they were falling asleep. Suddenly, with a cry so shrill that all the children were startled, and Don Pedro"s hand clutched at the agate pommel of his dagger, they leapt to their feet and whirled madly round the enclosure beating their tambourines, and chanting some wild love-song in their strange guttural language. Then at another signal, they all flung themselves again to the ground and lay there quite still, the dull strumming of the zithers being the only sound that broke the silence. After that they had done this several times, they disappeared for a moment and came back leading a brown shaggy bear by a chain, and carrying on their shoulders some little Barbary apes. The bear stood upon his head with the utmost gravity, and the wizened apes played all kinds of amusing tricks with two gipsy boys who seemed to be their masters, and fought with tiny swords, and fired off guns, and went through a regular soldier"s drill just like the King"s own bodyguard. In fact the gipsies were a great success. But the funniest pan of the whole morning’s entertainment, was undoubtedly the dancing of the little Dwarf. When he stumbled into the arena, waddling on his crooked legs and wagging his huge misshapen head from side to side, the children went off into a loud shout of delight22, and the Infanta herself laughed so much that the Camerera was obliged to remind her that although there were many precedents in Spain for a King’s daughter weeping before her equals, there were none for a Princess of the blood royal making so

Разные головки и медленно поднялись над корзиной, покачиваясь в такт музыке, как колышется в воде водоросль. Впрочем, пятнистые их капюшоны и подвижные раздвоенные язычки изрядно напугали детей, и те порадовались куда больше, когда фокусник вырастил из песка крохотное апельсиновое деревце, которое тут же зацвело прелестными белыми цветами, а затем покрылось самыми настоящими плодами; а когда чародей одолжил веер у дочурки маркиза де Лас-Тор-рес и превратил его в синюю птицу, и птица облетела павильон, заливаясь трелью, восторгу и удивлению юных гостей не было предела. Величавый менуэт, исполненный мальчиками-танцорами церкви Нуэстра Сеньора Дель Пилар очаровал всех. Инфанте еще не доводилось видеть этой великолепной церемонии, что устраивается каждый год в мае перед главным престолом Пресвятой Девы и в ее честь; воистину никто из королевского рода Испании не переступал порога собора города Сарагосы с тех пор, как одержимый священник (по слухам, подкупленный Елизаветой Английской) попытался поднести отравленной воды принцу Астурии. Так что о «Танце Пресвятой Девы» Инфанта знала только понаслышке, и воистину зрелище это восхищало взор. Мальчики были одеты в старомодные придворные камзолы белого бархата, а над причудливыми треугольными шляпами, отделанными серебром, колыхались огромные страусовые перья; смуглые лица и иссиня-черные локоны танцоров, плавно скользящих в солнечном луче, еще ярче подчеркивали ослепительную белизну костюмов. Торжественное величие, с которым отроки исполняли сложные фигуры менуэта, заворожило всех, равно как и отточенная грация их неспешных движений и церемонных поклонов; и когда представление закончилось и танцоры сняли украшенные перьями шляпы перед Инфантой, Принцесса весьма учтиво поблагодарила их за оказанную честь и дала обет послать огромную восковую свечу к алтарю Пресвятой Девы Пиларской в благодарность за доставленное ею удовольствие. Затем на арену вышла труппа красавцев-египтян (так в ту пору назывались цыгане); они уселись в круг по-турецки, поджав ноги, и негромко заиграли на своих цитрах, покачиваясь в такт музыке и напевая еле слышно приглушенный и

Merry before those who were her inferiors in birth. The Dwarf, however, was really quite irresistible, and even at the Spanish Court, always noted for its cultivated passion for the horrible, so fantastic a little monster had never been seen. It was his first appearance, too. He had been discovered only the day before, running wild through the forest, by two of the nobles who happened to have been hunting in a remote part of the great corkwood that surrounded the town, and had been carried off by them to the Palace as a surprise for the Infanta; his father, who was a poor charcoal-burner, being but too well pleased to get rid of so ugly and useless a child. Perhaps the most amusing thing about him was his complete unconsciousness of his own grotesque appearance. Indeed he seemed quite happy and full of the highest spirits. When the children laughed, he laughed as freely and as joyously as any of them, and at the close of each dance he made them each the funniest of bows, smiling and nodding at them just as if he was really one of themselves, and not a little misshapen thing that Nature, in some humorous mood, had fashioned for others to mock at. As for the Infanta, she absolutely fascinated him. He could not keep his eyes off her, and seemed to dance for her alone, and when at the close of the performance, remembering how she had seen the great ladies of the Court throw bouquets to Caffarelli, the famous Italian treble, whom the Pope had sent from his own chapel to Madrid that he might cure the King"s melancholy by the sweetness of his voice, she took out of her hair the beautiful white rose, and partly for a jest and partly to tease the Camerera, threw it to him across the arena with her sweetest smile, he took the whole matter quite seriously, and pressing the flower to his rough coarse lips he put his hand upon his heart, and sank on one knee before her, grinning from ear to ear, and with his little bright eyes sparkling with pleasure. This so upset the gravity of the Infanta that she kept on laughing long after the little Dwarf had run out of the arena, and expressed a desire to her uncle that the dance should be immediately repeated. The Camerera, however, on the plea that the sun was too hot, decided that it would be better that her Highness should return without delay to the Palace, where a wonderful feast had been already prepared for her, including a real birthday cake with her own initials worked all over it in painted sugar and a lovely silver

Томный мотив. При виде дона Педро они заметно помрачнели, а некоторые побледнели от ужаса, потому что только несколько недель назад он приказал повесить двоих их соплеменников на рыночной площади Севильи по обвинению в колдовстве. Но прелестная Инфанта их очаровала: она откинулась назад, лукаво поглядывая из-за веера огромными синими глазами, и цыгане решили, что такое пленительное создание не может желать никому зла. Так что они продолжали играть - очень тихо, едва касаясь струн длинными заостренными ногтями, и вскорости начали клевать носами, словно задремывая. Вдруг, с воплем настолько резким, что дон Педро схватился за агатовую рукоять кинжала, цыгане вскочили на ноги и яростно закружились по арене, ударяя в тамбурины, и затянули дикую любовную песнь на своем странном гортанном языке. Затем, по новому сигналу, все они бросились на землю и застыли неподвижно; тишину нарушало только негромкое позвякивание цитр. Повторив это несколько раз, цыгане на мгновение исчезли и тут же вернулись, ведя на цепи бурого лохматого медведя и неся на плечах крохотных берберийских обезьянок. Медведь с бесконечно серьезным видом встал на голову, а морщинистые обезьянки принялись проделывать всевозможные забавные трюки под присмотром двух цыганят, похоже, их хозяев; зверьки сражались на крохотных мечах, и стреляли из пушек, и маршировали на маневрах, в точности как личная охрана короля. Воистину цыгане имели огромный успех. Но самым забавным номером утренних зрелищ стал, несомненно, танец маленького Карлика. Когда он, спотыкаясь, выбрался на арену, с трудом ковыляя на кривых ногах и во все стороны вертя огромной безобразной головой, дети разразились восторженными криками, и сама Инфанта смеялась так, что Камерере пришлось напомнить своей подопечной: хотя в Испании бывало немало прецедентов, когда дочь Короля плакала перед равными, вовеки того не случалось, чтобы Принцесса королевской крови так веселилась перед низшими по рождению. И все-таки Карлик был просто неотразим; даже при испанском дворе, известном своим утонченным пристрастием ко всему гротескному, не видывали такого несуразного чудовища. Собственно говоря, то было его первое вы-

Flag waving from the top. The Infanta accordingly rose up with much dignity, and having given orders that the little Dwarf was to dance again for her after the hour of siesta23, and conveyed her thanks to the young Count of Tierra-Nueva for his charming reception, she went back to her apartments, the children following in the same order in which they had entered. Now when the little Dwarf heard that he was to dance a second time before the Infanta, and by her own express command, he was so proud that he ran out into the garden, kissing the white rose in an absurd ecstasy of pleasure, and making the most uncouth and clumsy gestures of delight. The Flowers were quite indignant at his daring to intrude into their beautiful home, and when they saw him capering up and down the walks, and waving his arms above his head in such a ridiculous manner, they could not restrain their feelings any longer. "He is really far too ugly to be allowed to play in any place where we are,’ cried the Tulips. "He should drink poppy-juice, and go to sleep for a thousand years," said the great scarlet Lilies, and they grew quite hot and angry. "He is a perfect horror!" screamed the Cactus. "Why, he is twisted and stumpy, and his head is completely out of proportion with his legs. Really he makes me feel prickly all over24, and if he comes near me I will sting him with my thorns.’ "And he has actually got one of my best blooms," exclaimed the White Rose-Tree. I gave it to the Infanta this morning myself, as a birthday present, and he has stolen it from her." And she called out: "Thief, thief, thief.’ at the top of her voice. Even the red Geraniums, who did not usually give themselves airs, and were known to have a great many poor relations themselves, curled up in disgust when they saw him, and when the Violets meekly remarked that though he was certainly extremely plain, still he could not help it, they retorted with a good deal of justice that was his chief defect, and that there was no reason why one should admire a person because he was incurable; and, indeed, some of the Violets themselves felt that the ugliness of the little Dwaif was almost ostentatious, and that he would have shown

Ступление. Карлика обнаружили только накануне: двое грандов, что охотились в отдаленной части леса, окружавшего город, увидели, как он резвится на воле среди бархатных деревьев, и отвезли его во дворец, надеясь сделать Инфанте сюрприз; отец бедняги, нищий углежог, был только рад избавиться от такого безобразного и никчемного отпрыска. Пожалуй, более всего в Карлике забавляло его полное неведение: он даже не подозревал о своей кошмарной внешности. Напротив, он казался вполне счастливым и даже не думал унывать. Когда дети смеялись, Карлик вторил им так же свободно и весело; по окончании каждого танца он отвешивал каждому из гостей презабавный поклон, улыбаясь и кивая, словно был одним из них, а вовсе не маленьким уродцем, что насмешница-Природа, развлекаясь, создала на потеху прочим. Что до Инфанты, она совершенно зачаровала плясуна. Он не сводил с нее глаз и танцевал словно для нее одной. По завершении представления, вспомнив, как знатные дамы двора бросали букеты Каффарелли, знаменитому итальянскому дисканту, присланному Папой из собственной своей часовни в Мадрид, дабы певец исцелил меланхолию Короля своим сладкозвучным голосом, девочка вынула из волос прелестную белую розу, и не то в шутку, не то, чтобы подразнить Камереру, бросила цветок Карлику через всю арену, улыбнувшись самой очаровательной из своих улыбок. Карлик же воспринял сей жест всерьез и, приложив цветок к грубым обветренным устам, прижал руку к сердцу, и преклонил перед Принцессой колено, ухмыляясь от уха до уха, и маленькие яркие глазки его вспыхнули от удовольствия. При виде этого от напускной невозмутимости Инфанты не осталось и следа, и Принцесса хохотала еще долго после того, как Карлик убежал с арены, а потом выразила дяде свое пожелание, чтобы танец немедленно повторили. Однако Каме-рера, ссылаясь на жару, постановила, что лучше будет, ежели Ее высочество незамедлительно возвратится во дворец, где для нее уже приготовлен роскошный пир, включая самый настоящий именинный торт, в изобилии украшенный ее инициалами из цветного сахара, а на верхушке развевается прелестный серебряный флаг. Засим Инфанта с достоинством поднялась и, объявив, что маленькому Карлику должно тан-

Much better taste if he had looked sad, or at least pensive, instead of jumping about merrily, and throwing himself into such grotesque and silly attitudes25. As for the old Sundial, who was an extremely remarkable individual, and had told the time of day to no less a person than the Emperor Charles V26 himself, he was so taken aback by the little Dwarfs appearance, that he almost forgot to mark two whole minutes with his long shadowy finger, and could not help saying to the great milk-white Peacock, who was sunning herself on the balustrade, that every one knew that the children of Kings were Kings, and that the children of charcoal-burners were charcoal-burners, and that it was absurd to pretend that it wasn"t so; a statement with which the Peacock entirely agreed, and indeed screamed out, "Certainly, certainly," in such a loud, harsh voice, that the Gold-fish who lived in the basin of the cool splashing fountain put their heads out of the water, and asked the huge stone Tritons what on earth was the matter. But somehow the Birds liked him. They had seen him often in the forest, dancing about like an elf after the eddying leaves, or crouched up in the hollow of some old oak-tree, sharing his nuts with the squirrels. They did not mind his being ugly a bit. Why, even the Nightingale herself, who sang so sweetly in the orange groves at night that sometimes the Moon leaned down to listen, was not much to look at after all; and, besides, he had been kind to them, and during that terribly bitter winter, when there were no berries on the trees, and the ground was as hard as iron, and the wolves had come down to the very gates of the city to look for food, he had never once forgotten them, but had always given them crumbs out of his little hunch of black bread, and divided with them whatever poor breakfast he had. So they flew round and round him, just touching his cheek with their wings as they passed, and chattered to each other, and the little Dwarf was so pleased that he could not help showing them the beautiful white rose, and telling them that the Infanta herself had given it to him because she loved him. They did not understand a single word of what he was saying, but that made no matter, for they put their heads on one side, and looked wise, which is quite as good as understanding a thing, and very much easier.

Цевать перед нею после сиесты, изъявила свою благодарность юному графу Тьерра-Нуэва за великолепный прием и возвратилась в свои апартаменты, дети же последовали за нею ровно в том же порядке, в каком пришли. * Когда же Карлик узнал, что ему предстоит снова танцевать перед Инфантой, по ее собственному высочайшему повелению, он так возгордился, что выбежал в сад, осыпая белую розу поцелуями в нелепом экстазе восторга и самыми что ни на есть неуклюжими и нескладными жестами изъявляя свою радость. При виде дерзкого уродца, осмелившегося вступить в их прекрасную обитель, цветы преисполнились негодования; когда же они увидели, как тот скачет и носится по дорожкам взад-вперед и размахивает руками над головой самым потешным образом, долее сдерживаться не смогли.

Право же, он слишком безобразен, чтобы играть подле нас! - воскликнули Тюльпаны.

Ему бы выпить макового сока и уснуть на тысячу лет, - заметили гигантские алые Лилии, разгорячившись не на шутку.

Он просто кошмар! - взвизгнул Кактус. - Весь искривленный, угловатый, а голова и ноги совершенно несоразмерны! При одном его виде у меня колючки чешутся; пусть только подойдет ближе, я ужалю его своими шипами.

А в придачу еще и завладел одним из моих лучших цветков, - возмутился Куст Белых Роз. - Я сам подарил его Инфанте сегодня утром в день рождения, а уродец украл у нее цветок. - И Розовый Куст закричал во всю мочь: - Вор, вор, вор! Даже красные Герани, что обычно не важничают, поскольку, как известно, у них у самих полным-полно бедных родственников, при виде гостя с отвращением закрыли лепестки, а когда Фиалки кротко заметили, что чужак, безусловно, весьма непригляден, но его ли это вина, Герани весьма справедливо отозвались, что в том и состоит его основной недостаток, а с какой стати восхищаться кем-то только потому, что он неисправим; и, воистину, даже некоторые Фиалки признали, что безобразие маленького Карлика переходит все границы, так

The Lizards also took an immense fancy to him, and when he grew tired of running about and flung himself down on the grass to rest, they played and romped all over him, and tried to amuse him in the best way they could. "Every one cannot be as beautiful as a lizard,’ they cried; "that would be too much to expect. And, though it sounds absurd to say so, he is really not so ugly after all, provided, of course, that one shuts one"s eyes, and does not look at him". The Lizards were extremely philosophical by nature, and often sat thinking for hours and hours together, when there was nothing else to do, or when the weather was too rainy for them to go out. The Flowers, however, were excessively annoyed at their behaviour, and at the behaviour of the Birds. "It only shows," they said, "what a vulgarising effect this incessant rushing and flying about has. Well-bred people always stay exactly in the same place as we do. No one ever saw us hopping up and down the walks, or galloping madly through the grass after dragon-flies. When we want a change of air, we send for the gardener, and he carries us to another bed. This is dignified, and as it should be. But birds and lizards have no sense of repose, and indeed birds have not even a permanent address. They are mere vagrants like the gipsies, and should be treated in exactly the same manner." So they put their noses in the air, and looked very haughty, and were quite delighted when after some time they saw the little Dwarf scramble up from the grass, and make his way across the terrace to the palace. "He should certainly be kept indoors for the rest of his natural life,’ they said. "Look at his hunched back, and his crooked legs,’ and they began to titter. But the little Dwarf knew nothing of all this. He liked the birds and the lizards immensely, and thought that the flowers were the most marvellous things in the whole world, except of course the Infanta, but then she had given him the beautiful white rose, and she loved him, and that made a great difference. How he wished that he had gone back with her! She would have put him on her right hand, and smiled at him, and he would have never left her side, but would have made her his playmate, and taught her all kinds of delightful tricks. For though he had never been in a palace before, he knew a great many wonderful things.

Что он выказал бы куда больше вкуса, если бы принял удрученный вид, или хотя бы задумчивый, вместо того, чтобы весело скакать и носиться сломя голову и принимать такие гротескные, нелепые позы. Что до старинных Солнечных Часов, сооружения весьма примечательного, что сообщали время не больше ни меньше как императору Карлу V собственной персоной, Часы так опешили при виде Карлика, что едва не забыли отметить две лишние минуты своим длинным вытянутым пальцем, и не преминули заметить огромному молочно-белому Павлину, гревшемуся в лучах солнца на балюстраде, что всем известно: дети Королей - Короли, а дети углежогов - углежоги, и глупо закрывать на это глаза. С этим утверждением Павлин охотно согласился и даже закричал «Верно, верно!» таким резким и пронзительным голосом, что золотые рыбки, жившие в бассейне холодного искристого фонтана, высунули головки из воды и спросили огромных каменных Тритонов, что, наконец, происходит. А вот птицам Карлик понравился. Птицы часто видели его в лесу, когда он танцевал, словно эльф, в круговерти подхваченных ветром листьев, либо, забравшись в дупло какого-нибудь древнего дуба, угощал белок орехами. Птицам дела не было до его безобразия. И ведь Соловушка, который так нежно поет в апельсиновых рощах по ночам, что даже Луна порою задерживается его послушать, красотой не отличается; кроме того, Карлик был добр к пернатому народу, и в ту ужасную морозную зиму, когда на деревьях не осталось ягод, а стылая земля походила на железо, и голодные волки подошли к самым воротам города в поисках поживы, Карлик ни разу не позабыл о птицах, и всегда крошил им свой ломоть черного хлеба и делился с ними своим скудным завтраком. Так что птицы порхали вокруг гостя, крыльями задевая на лету его щеку, и щебетали промеж себя, и малыш-Карлик так радовался, что тайком показал им прекрасную белую розу и признался, что сама Инфанта подарила ему цветок в знак любви. Птицы ни слова не поняли из этой речи, но это роли не играло, потому что они с умным видом склоняли головки набок, а ведь это вполне заменяет понимание - и дается куда легче.

He could make little cages out of rushes for the grasshoppers to sing in, and fashion the long-jointed bamboo into the pipe that Pan loves to hear. He knew the cry of every bird, and could call the starlings from the tree-top, or the heron27 from the mere. He knew the trail of every animal, and could track the hare by its delicate footprints, and the boar by the trampled leaves. Ail the wild-dances he knew, the mad dance in red raiment with the autumn, the light dance in blue sandals over the corn, the dance with white snow-wreaths in winter, and the blossom-dance, through the orchards in spring. He knew where the wood-pigeons built their nests, and once when a fowler had snared the parent birds, he had brought up the young ones himself, and had built a little dovecot for them in the cleft of a pollard elm. They were quite tame, and used to feed out of his hands every morning. She would like them, and the rabbits that scurried about in the long fern, and the jays with their steely feathers and black bills, and the hedgehogs that could curl themselves up into prickly balls, and the great wise tortoises28 that crawled slowly about, shaking their heads and nibbling at the young leaves. Yes, she must certainly come to the forest and play with him. He would give her his own little bed, and would watch outside the window till dawn, to see that the wild, horned cattle did not harm her, nor the gaunt wolves creep too near the hut. And at dawn he would tap at the shutters and wake her, and they would go out and dance together all the day long. It was really not a bit lonely in the forest. Sometimes a Bishop rode through on his white mule, reading out of a painted book. Sometimes in their green velvet caps, and their jerkins of tanned deerskin, the falconers passed by, with hooded hawks on their wrists. At vintage-time came the grape-treaders, with purple hands and feet, wreathed with glossy ivy and carrying dripping skins of wine; and the charcoal-burners sat round their huge braziers at night, watching the dry logs charring slowly in the fire, and roasting chestnuts in the ashes, and the robbers came out of their caves and made merry with them. Once, too, he had seen a beautiful procession winding up the long dusty road to Toledo. The monks went in front singing sweetly, and carrying bright banners and crosses of gold, and then, in silver armour, with matchlocks and pikes, came the soldiers, and in their midst walked three barefooted men, in strange

Ящерки тоже весьма привязались к Карлику, и когда тот устал носиться по дорожкам и бросился ничком на траву отдохнуть, они принялись играть и резвиться вокруг гостя, стараясь позабавить его, как могли.

Не всем же быть такими красивыми, как мы, ящерицы, - восклицали они, - нельзя требовать слишком многого. И, конечно, прозвучит это глупо, но он не так уж и безобразен, разумеется, если закрыть глаза и не смотреть на него. - Ящерицы по природе - неисправимые философы, и часто проводят в раздумьях долгие часы, когда другого занятия не находится или когда идет дождь и из норки выйти нельзя. Цветы, однако, остались весьма раздосадованы их поведением, равно как и поведением птиц.

Это только свидетельствует, - заметили они, - какое дурное влияние оказывают вечные беготня и летание. Создания воспитанные держатся одного места, вот как мы. Видывал ли кто-нибудь, чтобы мы порхали по аллеям, или сломя голову гонялись в траве за стрекозами? Когда нам требуется перемена климата, мы посылаем за садовником, и он переносит нас на другую клумбу. Вот это - хороший тон, так и должно быть. Но птицы и ящерицы понятия не имеют о том, что такое покой, а у птиц даже постоянного адреса нет. Просто бродяги бездомные, вроде цыган; и лучшего обращения не заслуживают! - И цветы задрали нос, и приняли весьма надменный вид, и изрядно порадовались, когда спустя какое-то время Карлик поднялся с травы и заковылял через террасу в направлении дворца.

Определенно, его следует запереть в четырех стенах до конца жизни, - твердили цветы. - Вы только посмотрите на его горб и кривые ноги! - И они захихикали. Но маленький Карлик об этом так и не узнал. Ему ужасно понравились птицы и ящерицы, а цветы показались самыми восхитительными созданиями на всем белом свете, не считая, конечно, Инфанты; но ведь Инфанта подарила ему прекрасную белую розу, и полюбила его, а это - совсем другое дело. И почему он не вернулся во дворец вместе с ней? Она бы усадила его по правую руку от себя и улыбалась бы ему, а он бы вовеки ее не покинул, но принял бы ее в свои игры и научил бы ее всевозможным забавным затеям. Ибо хотя он ни-

Yellow dresses painted all over with wonderful figures, and carrying lighted candles in their hands. Certainly there was a great deal to look at in the forest, and when she was tired he would find a soft bank of moss for her, or carry her in his arms, for he was very strong, though he knew that he was not tall. He would make her a necklace of red bryony29 berries, that would be quite as pretty as the white berries that she wore on her dress, and when she was tired of them, she could throw them away, and he would find her others. He would bring her acorn-cups and dew-drenched anemones, and tiny glow-worms to be stars in the pale gold of her hair. But where was she? He asked the white rose, and it made him no answer. The whole palace seemed asleep, and even where the shutters had not been closed, heavy curtains had been drawn across the windows to keep out the glare. He wandered all round looking for some place through which he might gain an entrance, and at last he caught sight of a little private door that was lying open. He slipped through, and found himself in a splendid hall, far more splendid, he feared, than the forest, there was so much more gilding everywhere, and even the floor was made of great coloured stones, fitted together into a sort of geometrical pattern. But the little Infanta was not there, only some wonderful white statues that looked down on him from their jasper pedestals, with sad blank eyes and strangely smiling lips. At the end of the hall hung a richly embroidered curtain of black velvet, powdered with suns and stars, the King"s favourite devices, and broidered on the colour he loved best. Perhaps she was hiding behind that? He would try at any rate. So he stole quietly across, and drew it aside. No; there was only another room, though a prettier room, he thought, than the one he had just left. The walls were hung with a many-figured green arras of needle-wrought tapestry representing a hunt, the work of some Flemish artists who had spent more than seven years in its composition. It had once been the chamber of Jean le Fou, as he was called, that mad King who was so enamoured of the chase, that he had often tried in his delirium to mount the huge rearing horses, and to drag down the stag on which the great hounds were leaping, sounding his hunting horn, and stabbing with his dagger at the pale flying deer. It was now used as the council-room, and on the cen-

Когда прежде не бывал во дворце, он знал столько всего чудесного! Он умел плести крохотные клетки из камыша и сажал в них поющих кузнечиков; он умел делать свирельки из длинноствольного бамбука, что радуют слух самого Пана. Он знал голос любой птицы и с легкостью скликал скворцов с вершины дерева или приманивал с болота цаплю. Он знал след каждого зверя, и умел проследить зайца по его легко очерченным отпечаткам и дикого кабана по смятым листьям. Все лесные танцы знал он, буйный танец в алом одеянии вместе с осенью, легкий танец в синих сандалиях над рожью, зимний танец в белых снежных венках и танец цветов в садах по весне. Он знал, где лесные голуби вьют гнезда, и однажды, когда охотник поймал птиц-родителей в сеть, он сам выходил птенцов, соорудив им крохотную голубятню в дупле подстриженного вяза. Они его совсем не боялись и ели из его рук каждое утро. Инфанте они бы понравились; и кролики тоже, что шныряют в папоротниках, и черноклювые сойки с отливающим сталью оперением, и ежики, что умеют сворачиваться в колючий шар, и огромные рассудительные черепахи, что неспешно ползают себе, тряся головками, и пощипывают молодую листву. Да, он непременно возьмет ее с собою в лес - и они наиграются вволю! Он уступит ей свою собственную кроватку, а сам станет стеречь под окном до рассвета, чтобы дикие рогатые обитатели чащ не причинили ей вреда и тощие волки не подобрались к хижине. А на рассвете он постучит в ставень, и разбудит ее, и они будут танцевать среди деревьев весь день напролет. Ведь в чаще одиночества совсем не замечаешь! Иногда через лес проезжает Епископ на белом муле, читая книгу с цветными картинками. Иногда в зеленых бархатных шапочках и куртках из дубленой оленьей кожи скачут охотники, держа на запястьях соколов в колпачках. В пору сбора винограда проходят виноторговцы, увитые гирляндами глянцевого плюща: ладони и ступни у них окрашены пурпуром, а тяжелые меха сочатся алым вином; и углежоги сидят ночами вокруг огромных жаровен, следя, как медленно обугливаются в огне гигантские поленья, и пекут в золе каштаны, а разбойники выходят из своих пещер повеселиться вместе с ними. Однажды он видел, как по бесконечной пыльной дороге в Толедо шествовала великолепная процессия. Впереди

Tre table were lying the red portfolios of the ministers, stamped with the gold tulips of Spain, and with the arms and emblems of the house of Hapsburg30. The little Dwarf looked in wonder all round him, and was halfafraid to go on. The strange silent horsemen that galloped so swiftly through the long glades without making any noise, seemed to him like those terrible phantoms of whom he had heard the charcoal-burners speaking - the Gomprachos, who hunt only at night, and if they meet a man, turn him into a hind, and chase him. But he thought of the pretty Infanta, and took courage. He wanted to find her alone, and to tell her that he too loved her. Perhaps she was in the room beyond. He ran across the soft Moorish carpets, and opened the door. No! She was not here either. The room was quite empty. It was a throne-room, used for the reception of foreign ambassadors, when the King, which of late had not been often, consented to given them a personal audience; the same room in which, many years before, envoys had appeared from England to make arrangements for the marriage of their Queen, then one of the Catholic sovereigns of Europe, with the Emperor"s eldest son32. The hangings were of gilt Cordovan leather, and a heavy gilt chandelier with branches for three hundred wax lights hung down from the black and white ceiling. Underneath a great canopy of gold cloth, on which the lions and towers of Castile were broidered in seed pearls33, stood the throne itself, covered with a rich pall of black velvet studded with silver tulips and elaborately fringed with silver and pearls. On the second step of the throne was placed the kneeling-stool of the Infanta, with its cushion of cloth of silver tissue, and below that again, and beyond the limit of the canopy, stood the chair for the Papal Nuncio, who alone had the right to be seated in the King"s presence on the occasion of any public ceremonial, and whose Cardinal"s hat, with its tangled scarlet tassels, lay on a purple tabouret in front. On the wall facing the throne, hung a life-sized portrait of Charles V in hunting dress, with a great mastiff by his side, and a picture of Philip II receiving the homage of the Netherlands34, occupied the centre of the other wall. Between the windows stood a black ebony cabinet, inlaid with plates of ivory, on which the figures from Holbein’s Dance of. Death35 had been graved - by the hand, some said, of that famous master himself.

Всех, сладкозвучно распевая, шли монахи с яркими знаменами и крестами чистого золота, а далее, в серебряной броне, с фитильными ружьями и копьями, следовали солдаты, а в середине брели трое босых мужей в странных желтых одеждах, раскрашенных невиданными фигурами, с зажженными свечами в руках. Да, в лесу было на что посмотреть; а когда она устанет, он отыщет для нее поросшую мягким мохом куртину или понесет ее на руках, потому что он очень сильный, хотя ростом и не вышел (об этом Карлик знал). Он сделает для нее ожерелье из алых ягод брионии, что ничуть не хуже тех белых ягод, которыми расшито ее платье, а когда бусы ей надоедят, пусть она их выбросит, и он найдет ей другие. Он принесет ей чашечки желудей и влажные от росы анемоны, и еще крохотных светлячков, что звездами украсят бледное золото ее волос. Но где же она? Карлик спросил белую розу, но роза молчала. Весь дворец словно бы погрузился в сон, и даже там, где не закрыли ставней, тяжелые шторы занавешивали окна от зноя. Карлик все бродил вокруг, ища хоть какой-нибудь вход, и, наконец, углядел крохотную боковую дверцу, что почему-то осталась отворенной. Он проскользнул внутрь и оказался в великолепном зале, увы, куда более великолепном, нежели лес; здесь повсюду сияла позолота, и даже пол был сделан из огромных разноцветных камней, пригнанных один к другому в виде геометрического орнамента. Но маленькой Инфанты там не оказалось, только удивительные белые статуи глядели на гостя сверху вниз с яшмовых пьедесталов скорбными невидящими глазами и на губах у них играла странная улыбка. В дальнем конце зала взгляд различал богато вышитый занавес черного бархата, украшенный изображениями солнца и звезд - любимыми гербами Короля, и притом на поле того самого цвета, что Король предпочитал всем прочим. Может быть, Инфанта прячется за занавесом? Карлик решил проверить. Он на цыпочках пересек зал и отдернул занавес. Нет; глазам его открылась всего лишь новая комната, хотя Карлику она приглянулась больше, нежели первая. Стены были завешаны зелеными гобеленами, затканными множеством фигур, изображающих сцены охоты: более семи лет провели фламандские мастера за этой работой. Некогда эти покои при-

But the little Dwarf cared nothing for all this magnificence. He would not have given his rose for all the pearls on the canopy, nor one white petal of his rose for the throne itself. What he wanted was to see the Infanta before she went down to the pavilion, and to ask her to come away with him when he had finished his dance. Here, in the Palace, the air was close and heavy, but in the forest the wind blew free, and the sunlight with wandering hands of gold moved the tremulous leaves aside. There were flowers, too, in the forest, not so splendid, perhaps, as the flowers in the garden, but more sweetly scented for all that; hyacinths in early spring that flooded with waving purple the cool glens, and grassy knolls; yellow primroses that nestled in little clumps round the gnarled roots of the oak-trees; bright celandine, and blue speedwell, and irises lilac and gold. There were grey catkins on the hazels, and the foxgloves drooped with the weight of their dappled bee-haunted cells. The chestnut had its spires of white stars, and the hawthorn its pallid moons of beauty. Yes: surely she would come36 if he could only find her! She would come with him to the fair forest, and all day long he would dance for her delight. A smile lit up his eyes at the thought, and he passed into the next room. Of all the rooms this was the brightest and the most beautiful. The walls were covered with a pink-flowered Lucca damask, patterned with birds and dotted with dainty blossoms of silver; the furniture was of massive silver, festooned with florid wreaths, and swinging Cupids; in front of the two large fire-places stood great screens broidered with parrots and peacocks, and the floor, which was of sea-green onyx, seemed to stretch far away into the distance. Nor was he alone. Standing under the shadow of the doorway, at the extreme end of the room, he saw a little figure watching him. His heart trembled, a cry of joy broke from his lips, and he moved out into the sunlight. As he did so, the figure moved out also, and he saw it plainly. The Infanta! It was a monster, the most grotesque monster he had ever beheld. Not properly shaped as all other people were, but hunchbacked, and crooked-limbed, with huge lolling head and mane of black hair. The little Dwarf frowned, and the monster frowned also. He laughed, and it laughed with him, and held its hands to its sides, just as he himself was doing. He made it a

Надлежали Иоанну Безумному, Jean le Foux, как его называли, одержимому королю, который столь страстно любил охоту, что в бреду порывался оседлать могучих, встающих на дыбы скакунов, повалить оленя, со всех сторон окруженного матерыми гончими, трубил в охотничий рог и наносил удары кинжалом по бледным очертаниям бегущих ланей. Теперь комната использовалась как зал совета, и на центральном столе лежали алые портфели министров с изображением золотых тюльпанов Испании и с гербами и эмблемами Габсбургского дома. Маленький Карлик изумленно озирался вокруг, робея идти дальше. Странные немые всадники, что стремительно мчались через поляны без единого звука, показались ему теми кошмарными фантомами, о которых столько раз поминали углежоги - Comprachos, что охотятся только по ночам и, повстречав на пути своем человека, превращают его в лань и травят собаками. Но тут он вспомнил о прелестной Инфанте и приободрился. Карлику хотелось застать ее одну и признаться, что он ее тоже любит. Может быть, она в следующей комнате? Он пробежал по мягким мавританским коврам и распахнул дверь. Нет! И там ее не оказалось. Комната была пуста. То был тронный зал, где принимали иностранных послов, когда Король удостаивал их личной аудиенции (что ныне происходило нечасто); в этот самый зал много лет назад явились английские посланники, дабы приити к соглашению касательно брака их Королевы, в ту пору занимающей место среди католических монархов и монархинь Европы, со старшим сыном Императора. Драпировки золоченой кордовской кожи одевали стены, с черно-белого потолка свисал массивный золоченый канделябр на три сотни восковых свечей. Под роскошным балдахином золотой парчи, по которому мелким речным жемчугом были вышиты львы и башни Кастилии, возвышался трон, задрапированный богатым покровом черного бархата, украшенным серебряными тюльпанами и прихотливо отделанным по краю серебром и жемчугом. На второй ступеньке трона находилась скамеечка для коленопреклонения Инфанты, с подушечкой серебряной ткани, а еще ниже, за пределами балдахина, стояло кресло Папского Нунция - он единственный имел право сидеть в присутствии Короля на любой пуб-

Mocking bow, and it returned him a low reverence. He went towards it, and it came to meet him, copying each step that he made, and stopping when he stopped himself. He shouted with amusement, and ran forward, and reached out his hand, and the hand of the monster touched his, and it was as cold as ice. He grew afraid, and moved his hand across, and the monster"s hand followed it quickly. He tried to press on, but something smooth and hard stopped him. The face of the monster was now close to his own, and seemed full of tenor. He brushed his hair off his eyes. It imitated him. He struck at it, and it returned blow for blow. He loathed it, and it made hideous faces at him. He drew back, and it retreated. What is it? He thought for a moment, and looked round at the rest of the room. It was strange, but everything seemed to have its double in this invisible wall of clear water. Yes, picture for picture was repeated, and couch for couch. The sleeping Faun that lay in the alcove by the doorway had its twin brother that slumbered, and the silver Venus that stood in the sunlight held out her arms to a Venus as lovely as herself Was it Echo? He had called to her once in the valley, and she had answered him word for word. Could she mock the eye, as she mocked the voice? Could she make a mimic world just like the real world? Could the shadows of things have colour and life and movement? Could it be that-? He started, and taking from his breast the beautiful white rose, he turned round, and kissed it. The monster had a rose of its own, petal for petal the same! It kissed it with like kisses, and pressed it to its heart with horrible gestures. When the truth dawned upon him, he gave a wild cry of despair, and fell sobbing to the ground. So it was he who was misshapen and hunchbacked, foul to look at and grotesque. He himself was the monster, and it was at him that all the children had been laughing, and the little Princess who he had thought loved him - she, too, had been merely mocking at his ugliness, and making merry over his twisted limbs. Why had they not left him in the forest, where there was no mirror to tell him how loathsome he was? Why had his father not killed him, rather than sell him to his shame? The hot tears poured down his cheeks, and he tore the white rose to pieces. The sprawling monster did the same, and

Личной церемонии, и его кардинальская шапка с пышными алыми кисточками лежала на пурпурном табурете перед креслом. На стене напротив трона висел портрет Карла V в натуральную величину: кисть художника запечатлела монарха в охотничьем костюме, с огромным мастиффом у ног; картина, изображающая Филиппа II принимающим вассальную дань от Нидерландов, занимала центральную часть противоположной стены. Между окнами высился черный эбеновый шифоньер, инкрустированный пластинками слоновой кости, на которых были выгравированы фигуры из «Пляски Смерти» Гольбейна - по слухам, рукой самого мастера. Но маленькому Карлику дела не было до всей этой роскоши. Он не променял бы свою розу на все жемчуга балдахина, не уступил бы одного-единственного белого лепестка даже в обмен на трон. Ему хотелось увидеться с Инфантой до того, как она вернется в павильон, и предложить ей уйти с ним, когда танец закончится. Здесь, во дворце, воздух тяжел и душен, но в лесу веет ветер, и солнце раздвигает трепещущие листья шаловливыми золотыми пальцами. В лесу есть и цветы: возможно, не такие великолепные, как садовые, зато они пахнут слаще; гиацинты, что ранней весной одевают переливчатым пурпуром прохладные лощины и поросшие травою холмы; желтые примулы, что крохотными куртинками гнездятся вокруг искривленных корней дубов; яркий чистотел и синяя вероника, и лиловые и золотые ирисы. На лещине покачиваются серебристые сережки, и наперстянки поникают под бременем пятнистых чашечек, излюбленного приюта пчел. Каштан возносит ввысь шпили белых созвездий, а боярышник - дивные бледные луны. О да; она непременно уйдет с ним, если только удастся ее отыскать. Она уйдет с ним в чудесный лес, и весь день он станет танцевать ей на радость. При этой мысли Карлик улыбнулся, и улыбка отразилась в глазах его, и он поспешил в следующий зал. Из всех покоев этот оказался самым светлым и прекрасным. Стены были затянуты дамаскной тканью из Лукки, затканной розовыми цветами; птицы и изящные серебряные венчики складывались в прихотливый узор; мебель массивного серебра украшали пышные гирлянды венков, на которых раскачивались лукавые Купидоны; перед двумя огромными

Scattered the faint petals in the air. It grovelled on the ground, and, when he looked at it, it watched him with a face drawn with pain. He crept away, lest he should see it37, and covered his eyes with his hands. He crawled, like some wounded thing, into the shadow, and lay there moaning. And at that moment the Infanta herself came in with her companions through the open window38, and when they saw the ugly little Dwarf tying on the ground and beating the floor with his clenched hands, in the most fantastic and exaggerated manner, they went off into shouts of happy laughter, and stood all round him and watched him. "His dancing was funny," said the Infanta; "but his acting is funnier still. Indeed, he is almost as good as the puppets, only, of course, not quite so natural." And she fluttered her big fan and applauded. But the little Dwarf never looked up, and his sobs grew fainter and fainter, and suddenly he gave a curious gasp, and clutched his side. And then he fell back again, and lay quite still. "That is capital,’ said the Infanta, after a pause; ’but now you must dance for me." "Yes," cried all the children, "you must get up and dance, for you are as clever as the Barbary apes, and much more ridiculous.’ But the little Dwarf made no answer. And the Infanta stamped her foot, and called out to her uncle, who was walking on the terrace with the Chamberlain, reading some despatches that had just arrived from Mexico, where the Holy Office had recently been established39. "My funny little Dwarf is sulking," she cried, "you must wake him up and tell him to dance for me.’ They smiled at each other, and sauntered in, and Don Pedro stooped down, and slapped the Dwarf on the cheek with his embroidered glove. "You must dance," he said, "petit monstre. You must dance. The Infanta of Spain and the Indies wishes to be amused." But the little Dwarf never moved. "A whipping master should be sent for," said Don Pedro wearily, and he went back to the terrace. But the Chamberlain looked grave, and he knelt beside the little Dwarf, and put his hand upon his heart. And after a few moments he shrugged his shoulders, and rose up, and having made a low bow to the Infanta, he said- "Mi bella Princesa, your funny little Dwarf will never dance

Очагами возвышались широкие ширмы, расшитые павлинами и попугаями, а пол из оникса цвета морской волны словно бы терялся вдали. Но Карлик был здесь не один. В тени дверного проема, в противоположном конце залы, застыла невысокая фигурка, не спуская с чужака глаз. Сердце гостя дрогнуло, крик радости сорвался с уст, и он выбежал на свет. Фигура тоже подалась вперед, и он разглядел обитателя комнаты во всех подробностях. Какая уж там Инфанта! То было самое настоящее чудовище - ничего кошмарнее Карлик в жизни своей не видывал. Сложено не так, как обычные люди, но горбатое, кривоногое, с огромной болтающейся головой и гривой черных волос. Маленький Карлик нахмурился - нахмурилось и чудовище. Он рассмеялся, и чудовище рассмеялось вместе с ним и подбоченилось, повторяя его позу. Карлик издевательски поклонился чужаку, и тот отвесил в ответ низкий почтительный поклон. Карлик шагнул вперед, и чудище двинулось ему навстречу, копируя каждый его шаг и останавливаясь, когда останавливался он сам. Гость закричал от восторга и побежал вперед, протягивая руку, и ладонь чудовища коснулась его ладони, холодная, словно лед. Карлик испугался и отвел руку в сторону, и рука чудовища проворно последовала за ней. Карлик попытался прорваться дальше, но что-то гладкое и твердое остановило его. Лицо чудовища, словно бы искаженное ужасом, находилось уже совсем близко. Карлик отбросил волосы со лба. Чудовище повторило жест. Карлик ударил его, и тот дал сдачи. Карлик передернулся от отвращения, и чудовище принялось строить ему рожи. Карлик отпрянул - отпрянуло и чудовище. Что же это такое? Карлик на мгновение призадумался и оглядел комнату. Странно, но в этой невидимой стене прозрачной воды каждый предмет словно бы обретал своего двойника. Да, картина повторялась в картине, и вдобавок к одному ложу возникало второе. У спящего Фавна, устроившегося в алькове у дверного проема, обнаружился задремавший брат-близнец, и серебряная Венера, что стояла на свету, протягивала Руки к Венере не менее прекрасной, чем она сама. Может быть, это Эхо? Карлик однажды позвал ее в долине, и нимфа Эхо повторила каждое его слово. Может быть,

Again. It is a pity, for he is so ugly that he might have made the King smile." ’But why will he not dance again?" asked the Infanta laughing. "Because his heart is broken," answered the Chamberlain. And the Infanta frowned, and her dainty rose-leaf lips curled in pretty disdain. ’For the future let those who come to play with me have no hearts," she cried, and she ran out into the garden.

Она умеет передразнивать обличие, равно как и голос? Могла ли она создать поддельный мир, во всем схожий с настоящим? Могут ли тени предметов обрести краски, жизнь и движение? Может ли быть, что?... Карлик вздрогнул и, сняв с груди прекрасную белую розу, повернулся кругом и поцеловал цветок. У чудовища тоже была роза, каждый лепесток которой в точности повторял его сокровище. Оно так же целовало розу и, нелепо жестикулируя, прижимало ее к сердцу. Когда он, наконец, понял правду, он издал отчаянный крик и, рыдая, бросился ничком на пол. Значит это он сам - безобразен и горбат, нелеп и кошмарен с виду. Это он - чудовище, это над ним хохотали все дети, а маленькая Принцесса, которая, как он думал, любит его - и она тоже всего лишь насмехалась над его уродством и потешалась над его увечным телом. Почему его не оставили в лесу, где не было ни одного зеркала, способного рассказать ему, как он гадок! Лучше бы отец убил его, а не продавал на поругание! Горячие слезы хлынули по его щекам, и он разорвал белую розу на мелкие клочки. Распластавшееся чудовище проделало то же самое, и бросило обрывки на ветер. Чудище распростерлось на полу; Карлик поднял глаза и встретил ответный взгляд, исполненный боли. Он перекатился в сторону, чтобы не видеть двойника снова, и закрыл глаза руками. Словно раненый зверь, он уполз в тень и остался лежать там, тихо стеная. В это мгновение сама Инфанта и ее свита вошли сквозь открытое двустворчатое окно, и, увидев, как безобразный Карлик лежит на земле и колотит по полу кулаками самым потешным и нелепым образом, они весело расхохотались и обступили лежащего, следя за каждым его движением.

Он смешно танцует, - заметила Инфанта, - но лицедействует еще смешнее. Да он играет роль почти так же хорошо, как марионетки, только, конечно, не так естественно. - И она принялась обмахиваться огромным веером и захлопала а ладоши. Но маленький Карлик так и не поднял взгляда, и его рыдания становились все глуше и глуше, и вот, наконец, он как-то странно всхлипнул и схватился рукою за сердце, А затем снова откинулся на спину и застыл неподвижно.

Неподражаемо! - воскликнула Инфанта, помолчав. - Но теперь ты должен станцевать для меня.

Да, - поддержали дети, - вставай и танцуй, ты такой же смышленый, как берберийские мартышки, только куда потешнее. Но маленький Карлик молчал. Инфанта досадливо топнула ножкой и позвала дядю, что прогуливался по террасе рядом с Гофмейстером, читая депеши, только что доставленные из Мексики, где не так давно была учреждена Святая Инквизиция.

Мой забавный Карлик дуется, - воскликнула она. - Растолкайте его и велите танцевать для меня. Обменявшись понимающими улыбками, высокопоставленные гранды вошли, и дон Педро наклонился и хлопнул Карлика по щеке вышитой перчаткой.

Ну, давай, танцуй, petit monstre*, - сказал он. - Давай, танцуй. Инфанта Испании и обеих Индий желает, чтобы ее развлекли. Но Карлик так и не двинулся с места.

Придется послать за розгами, - устало пообещал дон Педро и вернулся на террасу. Но Гофмейстер с озабоченным видом опустился перед Карликом на колени и положил ему руку на сердце. Спустя несколько мгновений он пожал плечами, поднялся и, низко поклонившись Инфанте, заметил:

Mi bella Princesa**, ваш забавный маленький Карлик больше никогда не будет танцевать. Жаль; он так уродлив, что, пожалуй, заставил бы улыбнуться самого Короля.

Но с какой стати он не станет больше танцевать? - рассмеялась Инфанта.

Это был день рождения Инфанты. Ей исполнилось ровно двенадцать лет, и солнце ярко светило в дворцовых садах.

Хотя она была настоящая Принцесса, и при том наследная Принцесса Испанская, день рождения у нее был только один за весь год, как и у бедных детей, и потому, естественно, для всей страны было чрезвычайно важно, чтобы погода ради такого дня была хорошая. И погода действительно была очень хорошая. Высокие полосатые тюльпаны стояли, вытянувшись на своих стеблях, как длинные шеренги солдат, и вызывающе поглядывали через лужайку на розы и говорили им:

— Смотрите, теперь мы такие же пышные, как и вы.

Порхали алые бабочки с золотою пыльцою на крылышках, навещая по очереди все цветы; маленькие ящерицы выползали из трещин стены и грелись, недвижные, в ярком солнечном свете; гранаты лопались от зноя, обнажая свои красные, истекающие кровью сердца.

Даже бледно-желтые лимоны, свешивавшиеся в таком изобилии с полуистлевших решеток и мрачных аркад, как будто сделались ярче от удивительно яркого солнечного света, а магнолии раскрыли свои шарообразные большие цветы, наполняя воздух сладким и густым благоуханием.

Маленькая Принцесса прогуливалась по террас со своими подругами, играла с ними в прятки вокруг каменных ваз и древних, обросших мхом статуй. В обыкновенные дни ей разрешалось играть только с детьми одинакового с ней сана и звания, а потому ей всегда приходилось играть одной; но день рождения был особенный, исключительный день, и Король позволил Инфанте пригласить кого угодно из ее юных друзей поиграть и повеселиться с нею. И была какая-то величавая грация в этих тоненьких и хрупких испанских детях, скользивших неслышною поступью: мальчики в шляпах с огромными перьями и коротеньких развевающихся плащах, девочки в тяжелых парчовых платьях с длинными шлейфами, которые они придерживали рукой, заслоняясь от солнца большими веерами, черными с серебром.

Но всех грациознее была Инфанта и всех изящнее одета по тогдашней, довольно стеснительной моде. Платье на ней было серое атласное, с тяжелым серебряным шитьем на юбке и на пышных буфах рукавов, а туго затянутый корсаж весь был расшит мелким жемчугом. Из-под платья; когда она шла, выглядывали крохотные туфельки с пышными розовыми бантами. Ее большой газовый веер был тоже розовый с жемчугом, а в волосах ее, которые были, как венчик из поблекшего золота на ее бледном личике, красовалась дивная белая роза.

Из окна во дворце за ними следил грустный, унылый Король. У него за спиною стоял его брат, Дон Педро Аррагонский, которого он ненавидел, а рядом с ним сидел его духовник, Великий Инквизитор Гренады. Король был даже грустнее обычного, потому что, глядя на Инфанту, как она с детской серьезностью отвечала на поклоны придворных, или же, прикрывшись веером, смеялась над сердитой герцогиней Альбукверкской, своей неизменной спутницей, он думал о юной Королеве, ее матери, которая еще совсем недавно — по крайней мере, так ему казалось — приехала из веселой французской земли и завяла среди мрачного величия испанского двора, умерла ровно полгода спустя после рождения Инфанты и не дождалась второй весны, когда в саду вновь зацвели миндальные деревья, и осенью на второй год уж не срывала плодов со старого фигового дерева, стоявшего по середине двора, ныне густо заросшего травою. И так велика у Короля была к ней любовь, что он не позволил и могиле скрыть от его взоров возлюбленную.

Он велел набальзамировать ее мавританскому врачу, которого, как говорили, уже осудила на казнь святая инквизиция по обвинению в ереси и подозрению в магии — и которому, в награду за эту услугу, была дарована жизнь. Тело усопшей и посейчас лежит на устланном коврами катафалке, в черной мраморной часовне дворца — совсем такое же, каким внесли его сюда монахи в тот ветреный мартовский день, лет двенадцать назад. И раз в месяц Король, закутанный черным плащом и с потайным фонарем в руке, входит в часовню, опускается на колени перед катафалком и зовет: «Mi reina! «Mi reina!» (моя королева). И порой, забыв об этикете, который в Испании управляет каждым шагом, каждым движением и ставит предел даже королевскому горю, в безумной тоске хватает бледные руки, сплошь унизанные дорогими перстнями, и пробует разбудить своими страстными поцелуями холодное, раскрашенное лицо.

Сегодня ему кажется, что он снова видит ее, какой увидал ее в первый раз, в замке Фонтенбло, когда ему было всего пятнадцать лет, а ей и того меньше. В тот же день они были формально обручены папским нунцием, в присутствии короля и всего двора, и королевич вернулся в Эскуриал, унося с собой легкий завиток золотистых волос и память прикосновения детских губок, прильнувших с поцелуем к его руке, когда он садился в карету.

А потом их наскоро повенчали в Бургосе, маленьком городке, на границ двух стран; а потом был торжественный въезд в Мадрид, с обычной торжественной мессой в церкви La Atocha, и более обыкновенного торжественное аутодафе, для которого были переданы светским властям на сожжение до трехсот еретиков, в том числе много англичан.

Разумеется, он безумно любил ее, любил, как думали многие, на погибель своей страны, в то время воевавшей с Англией за обладание империей Нового Света. Он почти ни на минуту не отпускал ее от себя; для нее он забывал, или казалось, что забывал, обо всех важных делах государства и, со страшной слепотою страсти, не замечал, что сложные церемонии, которыми он искал угодить ей, только усиливали странную болезнь, подтачивавшую ее здоровье. Когда она умерла, он на время словно лишился рассудка. Он даже несомненно отрекся бы от трона и удалился бы в большой траппистский монастырь в Гренаде, почетным приором которого он состоял уже давно, если бы только не боялся оставить маленькую Инфанту на попечение своего брата, сумевшего даже в Испании прославиться своей жестокостью и многими подозреваемого в том, что это он был причиной смерти Королевы, преподнеся ей пару отравленных перчаток во время посещения королевской четой его дворца в Аррагонии. Даже когда истек срок государственного траура, наложенного королевским указом на три года во всех владениях испанской короны, Король не позволял своим министрам даже и заговаривать о новом браке; а когда сам Император заслал к нему сватов, предлагая ему в жены свою племянницу, прелестную Эрцгерцогиню Богемскую, он попросил послов передать своему господину, что он уж обвенчан с Печалью и, хотя эта супруга бесплодна, он все же предпочитает ее Красоте. Ответ этот стоил испанской короне богатых Нидерландских провинций, которые вскоре затем, по наущению Императора, восстали против Испании, под предводительством нескольких фанатиков, принадлежавших к реформаторской церкви.

Вся его супружеская жизнь, с бурными огневыми радостями и страшной мукой ее внезапного конца, как будто вернулась и прошла перед ним теперь, когда он в окно наблюдал за Инфантой, резвящейся на этой террасе. В ней была вся милая живость ее матери, та же своевольная манера вскидывать головку, тот же гордый изгиб прекрасного рта, та же дивная улыбка, — vrai sourire de France (настоящая французская улыбка), когда она порою взглядывала на окно или протягивала какому-нибудь важному испанцу свою крохотную ручку для поцелуя. Но звонкий детский смех был неприятен его слуху; безжалостно яркое солнце словно издавалось над его горем, а свежий утренний воздух был пропитан, или, может быть, это ему лишь мерещилось, тяжелым запахом аптекарских снадобий, какие употребляют при бальзамировании. Король закрыл лицо руками, и, когда Инфанта снова подняла глазки на окно, занавеси были уж спущены и Король удалился в свои покои.

Инфанта сделала недовольную гримаску и пожала плечиками, — уж мог бы он с ней побыть в день ее рождения. Очень надо заниматься этими глупыми государственными делами! Или, может быть, он пошел в ту мрачную часовню, где всегда горят свечи и куда ей входить не дозволено. Как это глупо с его стороны, когда солнце светит так ярко и всем так весело! И вот теперь он не увидит боя быков — не всамделишного, а так только в шутку — к которому уже зовет звук трубы, не увидит также и театра марионеток и других удивительных забав. Ее дядя и Великий Инквизитор много благоразумнее. Они пришли на террасу н наговорили ей столько любезностей.

Она тряхнула своей хорошенькой головкой и, взяв за руку Дона Педро, стала медленно спускаться по ступенькам к алому длинному обтянутому шелком павильону, воздвигнутому в конце сада; а за нею и другие дети, в строгой последовательности, соответственно знатности рода, так что те, у которых были самые длинные имена, шествовали впереди.

Навстречу Инфанте вышла процессия мальчиков из самых знатных семейств, одетых в фантастические костюмы тореадоров, и юный граф Тьерра-Нуэва, изумительно красивый мальчик лет четырнадцати, обнажив голову со всею грацией прирожденного идальго и гранда испанского, торжественно подвел ее к небольшому золоченому, с отделкой из слоновой кости, креслу, поставленному на возвышении над ареной. Дети сгруппировались около нее, перешептываясь между собой и обмахиваясь большими веерами, а Дон Педро и Великий Инквизитор, смеясь, стали у входа. Даже герцогиня, — Camerera-Мауог, как ее называли, — тощая, с суровыми чертами женщина в желтых брыжах, не казалась такой сердитой, как обыкновенно, и что-то вроде холодной улыбки скользило по ее морщинистому лицу, кривя тощие бескровные губы.

Это, бесспорно, был чудесный бой быков — и гораздо красивее, по мнению Инфанты, чем настоящий, тот, на который ее возили в Севилью, когда у отца ее гостил герцог Пармский. Некоторые из мальчиков с важностью разъезжали верхом на палочках-лошадках, покрытых роскошными чепраками, и размахивали длинными пиками, с веселыми пучками ярких лент; другие прыгали пешие перед быком, дразня его своими красными плащами и легко вскакивая на барьер, когда бык кидался на них; что касается самого быка, он был совсем как настоящий, хоть и сделан из ивовой плетенки, обтянутой кожей, и порой упорно 6егал вдоль арены на задних ногах, что, конечно, и в голову не пришло бы живому быку. Сражался он великолепно, и дети пришли в такое возбуждение, что повскакали на скамейки, махали кружевными платочками и кричали: «Браво, торо! Браво, торо!» — совсем, как взрослые.

Наконец, после продолжительного боя, во время которого многие из игрушечных лошадок были проколоты насквозь рогами быка, а их наездники выбиты из седла, юный граф Тьерра-Нуэва заставил быка стать на колени и, получив от Инфанты разрешение нанести ему coup de grace, вонзил свою деревянную шпагу в шею животному с такою силой, что голова отскочила, и обнаружилось смеющееся личико маленького мсье де Лоррэн, сына французского посланника в Мадриде.

Затем под звук рукоплесканий арена была очищена, и погибших лошадок торжественно уволокли со сцены два мавра-пажа в желтых с черным ливреях; и после краткого антракта во время которого француз-гимнаст выделывал разные штуки на туго натянутом канате, — на сцене небольшого театрика, нарочито для этого случая построенного, выступили итальянские куклы в полуклассической трагедии «Софонисба». Они играли так чудесно и жесты их были так удивительно естественны, что к концу трагедии глазки Инфанты затуманились от слез. А некоторые из детей даже плакали по-настоящему, и приходилось утешать их сластями, и даже сам Великий Инквизитор был так растроган, что не удержался и сказал Дону Педро, как ему больно видеть, что простые куклы па проволоках, из дерева и крашеного воска, могут быть так несчастны и переживать такие тяжкие бедствия.

Затем следовал африканец-фокусник, который принес с собой большую плоскую корзину, покрытую красным сукном, поставил ее посередине арены, вынул из своего тюрбана какую-то чудную красную дудку и начал на ней играть. Несколько времени спустя сукно зашевелилось, и, когда звуки дудки стали резче и пронзительнее, из-под него вытянули свои остроконечные, странной формы, головы две изумрудно-золотистых змеи и медленно стали приподниматься, раскачиваясь взад и вперед, словно растение в воде. Дети, однако, немного побаивались их пятнистых клобучков и проворных острых жал; им гораздо больше нравилось, когда у них на глазах, по воле фокусника, вырастало из песка крохотное апельсинное деревцо, тут же покрывавшееся хорошенькими белыми цветочками, а затем и настоящими плодами.

Когда же он взял веер у маленькой дочки маркизы де Лас-Торрес и превратил его в синюю птицу, которая стала петь и носиться по павильону, их восторг, их изумление не знали границ.

Очарователен был и торжественный менуэт, исполненный маленькими танцовщиками из церкви Нуэстра Сеньора Дель Пилар. Инфанта никогда еще не видала этого удивительного обряда, совершаемого ежегодно в мае в честь Пресвятой Девы перед Ее высоким престолом; да и никто из членов испанского королевского дома не входил в большой сарагосский собор с тех пор, как сумасшедший священник — многие подозревали, что он был подкуплен королевой Елизаветой Английской — пытался причастить там принца Австрийского отравленной облаткой. Инфанта только понаслышке знала о «священном танце Богородицы», как его называли, и нашла, что он действительно очень красив. Мальчики-участники танца были в старинных придворных костюмах из белого бархата; их диковинные треуголки были обшиты серебряным галуном и увенчаны большими страусовыми плюмажами, и ослепительная белизна их костюмов еще больше оттенялась смуглым цветом их лиц и длинными черными волосами. Все были очарованы важностью и достоинством, с которыми они выполняли все сложные фигуры танца, изысканной грацией их медлительных жестов и величавых поклонов, и когда они, окончив танец, сняли свои огромные шляпы с плюмажами, склоняясь перед Инфантой, она чрезвычайно любезно ответила на их низкий поклон и мысленно дала себе обет поставить большую восковую свечу перед алтарем Пресвятой Девы Дель Пилар в благодарность за доставленное ей удовольствие.

Затем на арене появилась группа красавцев-египтян — как в те дни называли цыган; они уселись в кружок, поджав под себя ноги, и тихонько заиграли на цитрах, раскачиваясь в такт музыке и едва слышно напевая что-то мечтательное и тягучее. При виде Дона Педро лица их омрачились, и некоторые из них, видимо, были испуганы, ибо, всего лишь за несколько недель перед тем он велел повесить двух человек из их племени за колдовство на рыночной площади Севильи; но хорошенькая Инфанта, слушавшая их, откинувшись на спинку кресла и мечтательно глядя большими голубыми глазами поверх своего веера, совсем пленила их; они почувствовали уверенность, что такое прелестное создание не может быть жестоким ни к чему. И они продолжали играть тихо и нежно, едва касаясь струн длинными ногтями и кивая головами, как будто в полудремоте. И вдруг, с таким пронзительным криком, что все дети вздрогнули, а рука Дона Педро стиснула агатовую рукоять его кинжала, египтяне вскочили на ноги и завертелись, как бешеные, по арене, ударяя в свои тамбурины и распевая какую-то дикую любовную песню на своем странном гортанном языке. Затем все разом кинулись на землю и лежали неподвижно, и глухой звон цитр был единственным звуком, нарушавшим тишину. Повторив это несколько раз подряд, они на миг исчезли и вернулись, ведя за собой на цепочке бурого косматого медведя, а на плечах неся несколько крохотных барбарийских обезьянок. Медведь с необычайной серьезностью встал на голову, а обезьянки проделывали всевозможные забавные штуки с двумя цыганятами, по-видимому, их хозяевами: фехтовали крохотными шпагами, стреляли из ружей, потом выстроились в ряд и начали выкидывать все солдатские артикулы — совсем как на учении королевской лейб-гвардии. Вообще цыгане имели большой успех.

Но самым забавным развлечением этого утра были, бесспорно, танцы маленького Карлика. Когда он ввалился на арену, ковыляя на кривых, коротеньких ножках и мотая огромной безобразной головой, дети подняли восторженный крик, и даже сама Инфанта так смеялась, что Камерера принуждена была напомнить ей, что хотя в Испании и не раз видали королевских дочерей, плачущих перед равными им, но чтобы Принцесса королевской крови веселилась так в присутствии тех, кто ниже ее по рождению, — это дело неслыханное.

Однако Карлик был действительно неотразим, и даже при испанском дворе, известном своим пристрастием ко всему ужасному и безобразному, такого фантастического маленького чудовища еще не видали. Да этот Карлик и выступал впервые. Его нашли всего за день перед тем; он 6егал на воле по лесу, и двое грандов, случайно охотившихся в отдаленной части пробкового леса, окружавшего город, привезли его с собою во дворец, чтоб устроить Инфанте сюрприз; отец его, бедный угольщик, был только рад избавиться от такого уродливого и бесполезного ребенка. Самое забавное в Карлике, быть может, и было то, что сам он совершенно не сознавал, как он уродлив и смешон. Напротив, он, казалось, был счастлив и весел необычайно. Когда дети смеялись, и он смялся, так же непринужденно и радостно, и, по окончании каждого танца, отвешивал каждому из них в отдельности уморительнейшие поклоны, улыбаясь и кивая головою, как будто он и сам был одним из них, а не маленьким уродцем, которого природа как-нибудь под веселую руку создала на потеху другим. Инфантою он был очарован безмерно, не мог от нее глаз оторвать и, казалось, плясал для нее одной. И когда, вспомнив, как на ее глазах знатные придворные дамы бросали букеты Каффарелли, знаменитому итальянскому певцу, которого Папа прислал в Мадрид из собственной домовой церкви в надежде, что сладкие звуки его голоса исцелят тоску Короля, она вынула из волос красивую белую розу и, шутки ради, а также для того, чтобы помучить Камереру, с очаровательной улыбкой, бросила эту розу через всю арену Карлику, тот принял это совсем всерьез, прижал цветок к губам, уродливым и толстым, приложил руку к сердцу и опустился перед Инфантой на одно колено, причем радостная улыбка растянула рот его от уха до уха, а маленькие светлые глазки заискрились от удовольствия.

После этого Инфанта положительно не в состоянии была оставаться серьезной и продолжала смеяться еще долго спустя после того, как Карлик убежал с арены, и высказала дяде желание, чтобы танец немедленно был повторен. Камерера, однако ж, сославшись на чрезмерно палящее солнце, решила, что для ее высочества лучше будет немедленно вернуться во дворец, где для нее уже приготовлен роскошный пир, со включением настоящего пирога, какой специально подается ко дню рождения, с инициалами новорожденной из разрисованного сахара и красивым серебряным флагом на верхушке. Инфанта с большим достоинством поднялась с места, отдала приказ, чтобы маленький Карлик еще раз проплясал перед нею после сиесты и, поблагодарив юного графа Тьерра-Нуэва за устроенный ей чудесный прием, удалилась в свои апартаменты, а за нею и прочие дети, в том же порядоке, как пришли.

Когда маленькому Карлику сказали, что он будет еще раз танцевать перед Инфантой по ее личному, нарочитому приказу, он так возгордился, что убежал в сад, в нелепом восторге покрывая поцелуями белую розу и выражая свой восторг самыми дикими и неуклюжими жестами.

Цветы пришли в негодование от дерзкого вторжения уродца в их прекрасную обитель; когда же они увидали, как он скачет по дорожкам, смешно и неуклюже размахивая руками над головой, они уже не в состоянии были дольше сдерживаться.

— Право же, он слишком безобразен, чтобы позволять ему играть в тех местах, где находимся мы! — восклицали Тюльпаны.

— Напоить бы его маковым настоем, чтоб он уснул на тысячу лет, — говорили высокие огненно-красные Лилии и от гнева запылали еще ярче.

— Ужас, прямо ужас, до чего он безобразен! — взвизгнул Кактус. — Он весь искривленный, приземистый, и голова у него несообразно велика в сравнении с ногами. При виде его я чувствую, как щетинятся мои шипы, и, если он подойдет ко мни близко, я исколю его своими колючками.

— И, вдобавок, у него в руках один из моих лучших цветков! — воскликнул куст Белых Роз. — Я сам дал его нынче утром Инфанте, в подарок ко дню рождения, а он украл мой цветок у нее. — И что было силы этот куст закричал: Вор! Вор! Вор!

Даже красные Герани, которые обычно не спесивы, — у них у самих куча всяческих бедных родственников, — сворачивались кольцом от отвращения при виде его; и, когда Фиалки кротко заметили, что, хоть он и бесспорно очень некрасив, но ведь это же не но его вина, — Герани довольно справедливо возразили, что в этом-то и заключается главный его недостаток, и нет основания восхищаться человеком потому только, что он неизлечим. Да и Фиалки, по крайней мере — иные из них, сами чувствовали, что Карлик как будто даже кичится своим безобразием, выставляя его на показ, и что он выказал бы гораздо больше вкуса, если б принял печальный, или хотя бы задумчивый вид, вместо того чтоб прыгать и скакать по дорожкам, принимая самые причудливые и нелепые позы.

Что касается старых Солнечных Часов, — особы очень замечательной и некогда указывавшей время самому Императору Карлу V, — они до того были поражены видом маленького Карлика, что чуть было не забыли отметить целых две минуты своим длинным теневым пальцем и не удержались, чтобы не сказать большому молочно-белому Павлину, гревшемуся на солнышке на балюстраде, что, мол, всем известно, что царские дети — это царские дети, а дети угольщика — это дети угольщика, и безрассудно уверять, будто это не так; с чем Павлин всецело согласился и даже крикнул: «Несомненно! Несомненно!» — таким пронзительным и резким голосом, что Золотые Рыбки, жившие в бассейне бившего холодною струею фонтана, высунули головки из воды и спросили у огромных каменных Тритонов, в чем дело и что такое случилось.

А вот птицам Карлик почему-то понравился. Они и раньше часто видали его в лесу, как он плясал, подобно эльфу, гоняясь за подхваченными ветром листьями, или же, свернувшись клубочком где-нибудь в дупле старого дуба, делил с белками собранные орехи. И они ничуть не возмущались его безобразием. Ведь и соловей, который по вечерам пел в апельсиновых рощах так сладко, что даже луна иной раз склонялась послушать его, был и сам не великий красавец; потом этот мальчик был добр к ним: в жестокую зимнюю стужу, когда на деревьях нет ягод и земля становится тверда, как железо, а волки подходят к самым воротам города в поисках пищи, он никогда не забывал о них — всегда бросал им крошки от своей краюхи черного хлеба и делил с ними свой завтрак, как бы скуден он ни был.

И птицы летали и порхали вокруг него, на лету задевая крылышками его щеки, и щебетали меж собою, и маленький Карлик был так счастлив, что не мог удержаться, — похвастался перед ними пышною белою розой и сказал, что эту розу подарила ему сама Инфанта, потому что она любит его.

Птицы не поняли ни слова из того, что он им рассказывал, но это не беда, так как они все же склонили головки набок и приняли серьезный, вдумчивый вид, а ведь это все равно, что понимать, и вместе с тем это гораздо легче.

Ящерицам он также чрезвычайно понравился; и когда он устал бегать и прилег на траву отдохнуть, они подняли возню вокруг него и на нем самом, затеяли веселые игры и всячески старались позабавить его, говоря:

— Не всем же быть такими красивыми, как ящерицы — этого нельзя и требовать. И, хотя это звучит нелепо, в сущности, он уж не так и безобразен если вы, конечно, закроете глаза и не будете смотреть на него.

Ящерицы — прирожденные философы и нередко часами способны сидеть на одном месте и размышлять, когда им больше нечего делать или когда погода слишком дождливая.

Зато цветы были чрезвычайно недовольны их поведением, равно как и поведением птиц.

— Это только показывает, — говорили они, — какое вульгаризирующее действие производят эта непрерывная беготня и летанье. Хорошо воспитанные создания всегда стоят на одном месте, как мы. Нас никто не видал бегающими вприпрыжку взад и вперед по дорожкам или же скачущими, как безумные, по траве, в погоне за какою-нибудь стрекозою. Когда мы чувствуем потребность в перемене воздуха, мы посылаем за садовником, и он пересаживает нас на другую клумбу. Это прилично, это вполне соmme il faut, но ящерицы и птицы не ценят покоя; у птиц даже нет постоянного адреса. Он просто бродяги, вроде цыган, и не заслуживают лучшего обращены, чем бродяги.

Цветы вздернули носики, приняли высокомерный вид и были очень довольны, когда немного погодя маленький Карлик вылез из травы и заковылял к дворцовой террасе.

— Право же, его следовало бы держать взаперти до конца жизни, — говорили они. — Вы только посмотрите, какой у него горб на спине, а ноги какие кривые! — И они захихикали.

А маленький Карлик и не подозревал об этом. Он страшно любил птиц и ящериц и находил, что цветы- самое удивительное, что только есть во всем мире, разумеется, за исключением Инфанты; но ведь Инфанта дала ему дивную белую розу, и она любит его, а это другое дело! Как ему хотелось бытье вместе c нею опять. Она посадила бы его по правую руку от себя и улыбалась бы ему, и он никогда больше не ушел бы от нее, а сделал бы ее своим товарищем и научил бы ее всяким восхитительным штучкам. Ибо, хотя он никогда раньше не бывал во дворце, он знал множество удивительных вещей. Он умел, например, делать из тростника крохотные клетки для кузнечиков и превращать суставчатый длинный камыш в такую свирель, которой внимал бы сам Пан. Он изучил все птичьи голоса и умел подражать крику скворца на верхушке дерева, цапли на болоте. Он знал, какое животное какие оставляет за собою следы, и умел выследить зайца по легким отпечаткам его лапок и кабана по примятым и растоптанным листьям. Ему были знакомы все пляски диких: и бешеный танец осени в одежде из багряницы, и легкая пляска в васильковых сандалиях среди спелых хлебов, и танец зимы с венками из сверкающего белого снега, и вешняя пляска цветов во фруктовых садах.

Он знал, где вьют свои гнезда дикие голуби, и раз, когда голубь с голубкой попались в силки птицелова, он сам воспитал покинутых птенцов и устроил для них маленькую голубятню в трещине расколотого вяза. Маленькие голуби выросли совсем ручными и каждое утро кормились из его рук. Они, наверное, понравились бы Инфанте, а также и кролики, шнырявшие в высоких папоротниках, и сойки с твердыми перышками и черными клювами, и ежи, умеющие свертываться в колючие шарики, и большие умные черепахи, которые медленно ползают, тряся головами и грызя молодые листочки. Да, она непременно должна прийти к нему в лес поиграть вместе с ним. Он уступит ей свою постельку, а сам будет сторожить за окном до рассвета, чтоб ее не обидели дикие зубры и отощавшие с голоду волки не подкрались бы слишком близко к хижине. А на рассвете он постучится в ставню и разбудит ее, и вместе они будут гулять и плясать целый день. В лесу, право же, совсем не скучно и вовсе не так пустынно. Иной раз епископ проедет на своем белом муле, читая книжку с картинками. А не то пройдут сокольничие в зеленых бархатных шапочках, в камзолах из дубленой оленьей кожи, и у каждого на руке по соколу, а голова у сокола покрыта клобучком. А в пору уборки винограда проходят виноградари, и руки и ноги у них красные от виноградного сока, а на головах венки из блестящего плюща, и они несут мехи, из которых каплет молодое вино; а по вечерам вокруг больших костров усаживаются угольщики и смотрят, как медленно обугливаются в огне сухие поленья, и жарят в пепле каштаны, и разбойники выходят из своих пещер — позабавиться вместе с ними.

Однажды он даже видел красивую процессию, извивавшуюся, как змея, по длинной пыльной дороге, ведущей в Толедо. Впереди шли монахи, сладостно пели и несли яркие хоругви и золотые кресты, а за ними в серебряных латах, с ружьями и пиками, шли солдаты, и посреди их трое босоногих людей в странной желтой одежде, сплошь разрисованной какими-то удивительными фигурами, с зажженными свечами в руках. Уж в лесу-то есть на что посмотреть; а когда она устанет, он отыщет для нее мягкое ложе из мха, или же отнесет ее на руках — потому что он ведь очень сильный, хоть и сам знает, что невысок ростом. Он сделает ей ожерелье из красных ягод брионии, которые так же красивы, как те белые ягоды, что нашиты у нее на платье; а если ей надоест это ожерелье, она может его бросить, и он найдет ей другое. Он будет приносить ей чашечки от желудей, и покрытые росой анемоны, и крохотных светящихся червячков, которые будут искриться, как звезды, в бледном золоте ее волос.

Однако где же она? Он спросил об этом белую розу, но та не дала ответа. Весь дворец, казалось, спал, и даже там, где ставни не были заперты, окна были завешены от яркого солнца тяжелыми занавесями. Карлик обошел кругом весь дворец, ища, как бы пробраться внутрь, и наконец заметил небольшую открытую дверь. Он проскользнул туда и очутился в роскошной зале — увы! — гораздо более пышной, чем лес: там всюду было столько позолоты, и даже пол выстлан большими цветными камнями, уложенными в какие-то геометрические фигуры. Но маленькой Инфанты там не было: были только странные белые статуи на пьедесталах из яшмы, смотревшие на него печальными пустыми глазами, улыбаясь какой-то странной улыбкой.

В конце залы висла богато расшитая занавесь из черного бархата, усеянная солнцами и звездами — любимый узор короля, — да и черный цвет был его самый любимый. Может быть, она спряталась за этой занавесью? Во всяком случае, надо взглянуть.

Он тихонько подкрался к портьере и отдернул ее. Нет; там за портьерой была только другая комната — как ему показалось, еще красивее той, откуда он только что вышел. Стены здесь были увешаны ткаными зелеными обоями, или коврами, со множеством вышитых фигур, изображавших охоту — произведение фламандских художников, потративших больше семи лет на эту работу. Некогда это была комната Иоанна Безумного — помешанного короля, который так страстно любил охоту, что в бреду нередко пытался вскочить на огромного, вышитого на обоях коня, взвившегося на дыбы, стащить со стены оленя, на которого кидались большие собаки, затрубить в охотничий рог и заколоть ножом убегающую бледную лань. Ныне эта комната была превращена в залу совета, и на стоявшем посередине столе лежали красные портфели министров с испанскими золотыми тюльпанами, вытисненными на покрышке, с гербами и эмблемами Габсбургов.

Маленький Карлик с изумлением озирался вокруг и даже немножко побаивался идти дальше. Странные, безмолвные всадники, скакавшие так быстро и бесшумно по длинным аллеям, казались ему похожими на страшных призраков, — о них он слыхал от угольщиков, — на компрачикосов, которые охотятся только ночью и если встретят человека, то превратят его в оленя и затравят насмерть. Ho он вспомнил о маленькой Инфанте и это придало ему мужества. Ему хотелось бы застать ее одну и сказать ей, что он ее любит. Быть может, она в следующей комнате?

По мягким мавританским коврам он неслышно перебежал через комнату и распахнул дверь. Нет, и там ее не было. Комната была совершенно пуста…

То была тронная зала, служившая для приезда иностранных послов, когда Король — что в последнее время бывало не часто — соглашался дать им личную аудиенцию; в этой самой зале, много лет тому назад, были приняты послы из Англии, явившиеся сватать свою королеву, тогда одну из католических владык Европы, за старшего сына Императора. Стены здесь были обтянуты кордуанской золоченой кожей, а с черного с белым потолка свешивалась тяжелая люстра в триста восковых свеч. Под большим балдахином золотой парчи, на которой были вышиты мелким жемчугом кастильские львы и башни, стоял самый трон, покрытый роскошным покровом из черного бархата, с серебряными тюльпанами и пышной бахромой из серебра и жемчугов. На второй ступени трона стояла скамеечка, на которой преклоняла колена Инфанта, с подушкой из серебряной парчи; а еще пониже и уже не под балдахином — кресло, для папского нунция — единственного, кто имел право сидеть в присутствии короля во время всех публичных церемоний, и кардинальская шапка его, с перепутанными ярко-алыми кистями, лежала на обтянутом багряницей табурете, стоявшем впереди. На стене напротив трона висел портрет во весь рост Карла V, в охотничьем костюме, с большою собакой; а всю середину другой стены занимала картина, изображавшая Филиппа II, принимавшего дары от Нидерландов. Между окон стоял шкапчик черного дерева, с инкрустацией из слоновой кости и вырезанными на нем фигурами из гольбейновской Пляски Смерти — вырезанными, как говорили иные, рукой самого знаменитого мастера.

Но Карлика не слишком занимало все это великолепие. Он не отдал бы своей розы за все жемчуга -балдахина и даже одного белого лепестка ее за самый трон. Ему нужно было совсем другое — повидать Инфанту раньше, чем она снова сойдет вниз, в павильон, и попросить ее уйти вместе с ним, когда он кончит танец. Здесь, во дворе, воздух тяжелый и спертый, а в лесу дует вольный ветер, и солнечный свет играет на трепетных листьях, словно перебирая их золотыми руками. Там, в лесу, есть и цветы — быть может, не такие пышные, как в дворцовом саду, но зато все цветы пахнут нежнее: ранней весной гиацинты, что заливают багряной волной прохладные долы и холмы, поросшие травою; желтые буквицы, чти гнездятся целыми семьями в суковатых кронах старых дубов; светлый чистотел и голубая вероника, и золотые и лиловые ирисы. Там на орешнике, серенькие сережки, и наперстянка, поникшая долу под тяжестью своих пестрых чашечек, излюбленных пчелами. На каштане там свои копья, покрытые белыми звездочками, а на боярышнике, — свои луны, бледные и прекрасные. Да, конечно, она уйдет с ним — только бы ему найти ее. Она уйдет с ним в прекрасный лес, и он целыми днями будет плясать для ее удовольствия. При одной мысли об этом глаза его засветились улыбкой, и он перешел в соседнюю комнату.

Из всех комнат эта была самая светлая и самая красивая. Стены ее были обтянуты алой камчатной материей, расшитой птицами и хорошенькими серебряными цветочками; мебель была вся из массивного серебра, с фестонами из цветочных гирлянд и раскачивающимися купидонами. Два огромных камина были заставлены большими экранами, на которых были вышиты павлины и попугаи, а пол, из оникса цвета морской воды, казалось, уходил в бесконечность. И в этой комнате Карлик был не один. На другом конце залы, в дверях, стояла какая-то маленькая фигурка и наблюдала за ним. У него забилось сердце; крик радости сорвался с его уст, и он вышел на свет. Одновременно с ним вышла и фигурка, и теперь он ясно мог разглядеть ее.

Инфанта? Как бы не так! Это было чудовище — самое уморительное чудовище, когда-либо виденное им. Непропорционально сложенное, не так, как все прочие люди: с выгнутой, горбатой спиной, на кривых, перекрученных ногах, с огромной; мотающейся с боку на бок головой и спутанной гривой черных волос. Маленький Карлик нахмурился, и чудовище тоже нахмурилось. Он засмеялся, и оно засмеялось и уперлось руками в бока, копируя его жест. Он отвесил чудовищу насмешливый поклон, и оно ответило ему таким же низким поклоном. Он пошел к нему, и оно пошло ему навстречу, повторяя все его шаги и движения и останавливаясь, когда он останавливался. С криком изумления он устремился вперед, протянул руку; и рука чудовища, холодная, как лед, коснулась его руки. Он испугался, отдернул руку, и чудовище поспешило сделать то же. Он начал было наступать на него, но что-то гладкое и твердое загородило ему дорогу. Лицо чудовища было теперь совсем близко от его лица, и в лице этом он читал страх. Он отвел рукой волосы, падавшие ему на глаза. Чудовище сделало то же. Он ударил его, и оно отвечало ударом. Он начал его ругать — оно строило ему какие-то гадкие гримасы. Он отшатнулся назад, и оно отшатнулось.

Что же это такое? Карлик задумался на минуту, оглядел остальную комнату. Странно — все здесь как будто в двойном количестве, каждый предмет имеет своего двойника за этой невидимой стеной светлой воды. Здесь картина — и там картина; здесь кресло — и там кресло. Здесь спящий Фавн лежит в алькове у дверей, и там, за стеною, дремлет его двойник; и серебряная Венера, вся залитая солнцем, протягивает руки к другой Венере, такой же прелестной, как она.

Что это?.. Эхо? Однажды в долине он крикнул, и эхо откликнулось, повторило за ним все слова. Может быть, эхо умеет передразнивать и зрение, как оно умеет передразнивать голос. Может быть, оно умеет так, шутки ради, нарочно, создать другой мир, совсем как настоящий. Но могут ли тени предметов иметь такие же, как предметы, краски, и жизнь, и движение? Разве могут?..

Он вздрогнул и, взяв со своей груди прелестную белую розу, повернулся и поцеловал ее. У чудовища оказалась в руках такая же роза, точно такая же лепесток в лепесток. И оно точно так же целовало ее и прижимало к сердцу с уморительными и безобразными жестами.

Когда истина наконец осенила его, он с диким воплем отчаяния, рыдая, кинулся на пол. Так это он сам — такой урод, горбатый, смешной, отвратительный? Это чудовище — он сам; это над ним так смеялись все дети, и маленькая Принцесса тоже; он-то воображал, что она любит его, а она просто, как другие, потешалась над его безобразием, над его изуродованным телом. Почему не оставили его в лесу, где нет зеркала, которое бы сказало ему, как он уродлив и гадок? Почему отец не убил его, вместо того, чтоб продать его на позор и потеху другим?.. По щекам его струились горячие слезы. Он изорвал в клочки белый цветок; барахтавшееся на полу чудовище сделало то же и разбросало по воздуху лепестки. Оно пресмыкалось на земле, а когда он смотрел на него — и оно смотрело на него, и лицо его было искажено страданием. Он отполз подальше, чтоб не видеть его, и закрыл руками глаза. Как раненый зверек, он уполз в тень и лежал, тихо стеная.

В это время через окно балкона в комнату вошла Инфанта со своими гостями и увидала безобразного Карлика, который лежал на полу, колотя скрюченными пальцами; это было до того фантастически нелепо, что дети с веселым смехом обступили его — посмотреть, что такое он делает.

— Его пляски были забавны, — сказала Инфанта, — но представляет он еще забавнее. Почти так же хорошо, как куклы-марионетки, только, разумеется, не так естественно.

И она обмахивалась своим огромным веером и аплодировала.

Но маленький Карлик даже не взглянул на нее; его рыдания постепенно стихали. Внезапно он как-то странно подпрыгнул и схватился за бок. Потом снова откинулся назад и вытянулся неподвижно.

— Это было превосходно, — сказала Инфанта, подождав немного, — но теперь вы должны протанцевать для меня.

— Да, да, — закричали все дети, — теперь встань и ступай танцевать, потому что ты так же ловок, как барбарийская обезьянка, но гораздо забавнее ее.

Но маленький Карлик не откликался.

Инфанта топнула ножкой и позвала дядю, гулявшего по террасе с камергером, пробегая депеши, только что полученные из Мексики, где недавно учреждено было отделение святой инквизиции.

— Мой смешной маленький Карлик капризничает и не хочет вставать. Поднимите его и велите ему протанцевать для меня.

С улыбкой переглянувшись, они оба вошли, и Дон Педро нагнулся и потрепал Карлика по щеке своею вышитой перчаткой.

— Изволь плясать, petit monstre, изволь плясать! Наследная принцесса Испании и обеих Индий желает, чтоб ее забавляли.

Но маленький Карлик не шевелился.

— Позвать аптечного мастера! — устало молвил Дон Педро и опять ушел на террасу.

Но камергер с озабоченным видом опустился на колони перед маленьким Карликом и приложил руку к его груди. А минуту спустя пожал плечами, поднялся и, низко поклонившись Инфанте, сказал:

• Замечательная сказка
• Добрая история

• Скучновата